и душевной приподнятости, которое у него было после боя, сменилось состоянием напряженного ожидания.

– Ну да, – сказал Малинин, – держи карман шире! Станут с такой срочностью прямо из боя тащить!

– А что же, что из боя! – сказал Синцов. – Прочли, кому надо – показали. Как же так, такой тип – и вдруг на передовой! Скорей давай его в тыл, на проверку!

Он не был убежден в этом, но готовил себя к худшему.

– А меня чего? – спросил Малинин.

– А я же на вас кругом ссылаюсь!

– Чепуха! – твердо сказал Малинин.

Он знал, что это действительно чепуха, по одной простой причине: у него еще не было удобного случая лично передать заявление Синцова в политотдел дивизии, и он уже вторую неделю со дня на день все ждал этого случая, продолжая таскать письмо в кармане шинели. Но говорить об этом Синцову сейчас он не хотел: вызов в дивизию давал ему возможность не только передать заявление, но и поговорить с комиссаром при самых благоприятных для Синцова обстоятельствах – после нынешнего боя.

– Чепуха, – повторил Малинин и на ходу обернулся к Синцову. – Я считаю, напротив: тебя вызывают, чтобы медаль за этот бой дать.

Синцов молчал. Он не верил в это.

На самом деле, хотя Малинин был ближе к истине, чем Синцов, ни одно из двух предположений не было правильным. Для их срочного вызова с передовой была совершенно иная причина. В штабе дивизии сегодня во время боя сидел приехавший от одной из московских газет писатель, человек известный и уже немолодой. Его и в дивизию-то пустили поморщившись: как бы не убили, а потом отвечай! Но когда он сейчас, вечером, узнал от командира дивизии, что впереди, в батальоне, есть политрук и пулеметчик, отбившие несколько немецких атак и положившие полсотни немцев, он твердо решил сам идти в батальон, говорить с людьми. Ему так же твердо отказали в этом и не вполне последовательно, чего он, впрочем, сгоряча не заметил, сказали, что ему в батальон пройти сейчас нельзя, но людей, с которыми он хочет говорить, можно вызвать из батальона сюда. Он пытался возражать: зачем же так специально? Но ему сказали то, что обычно говорят в подобных случаях: людей все равно надо вызывать, не сейчас, так потом, и для них это не составит разницы!

Пресекая дальнейшие споры, комиссар взялся за трубку, – хоть он и не решался пустить писателя в батальон, он очень хотел, чтобы тот написал о людях их дивизии.

И вот Малинин и Синцов после боя, усталые, топали по снегу от высоты с кирпичным заводом к усадьбе МТС. Сыпавший последние часы снежок прекратился. На небо вышла луна. Снег засеребрился, заиграл, и сразу стало как-то веселее.

– Хорошая погода! – сказал Синцов.

– Смотри, немец лежит. – Малинин кивнул на темневший около самой стежки труп с широко раскинутыми руками.

Поравнявшись с мертвым немцем, они на секунду остановились, взглянули на него и пошли дальше.

– А ты, я вижу, стоящий мужик, – вдруг без всяких предисловий сказал Малинин.

Они молча прошли еще шагов тридцать.

– Если бы в партию заново вступал, я бы тебе рекомендацию не думая дал... – снова неожиданно сказал Малинин и опять замолчал.

– Спасибо.

Они снова в молчании прошли с полсотни шагов.

– Скоро дойдем, – сказал Синцов.

И едва сказал, как позади ударила мина, потом еще одна...

Синцов и Малинин легли рядом на искрившийся белый снег, на котором они в своих шинелях были видны, наверное, за целую версту. А мины не часто, но и не редко продолжали рваться в шахматном порядке по всему снежному полю, вздымая черные конусы и разбрасывая вокруг себя запах гари.

– Не по нас, – сказал Малинин, – беспокоящим по площади бьют.

– Угу, – сказал Синцов сквозь зубы.

По ним или не по ним, а они лежали уже пять и десять минут, а мины одна за другой падали на поле то справа, то слева, то спереди, то сзади, и чувство опасности, не притупляющееся, а, наоборот, обостряющееся у людей после только что пережитого тяжелого боя, владело и Малининым и Синцовым. Они оба лежали молча, им не хотелось ни говорить, ни думать, ни успокаивать друг друга, хотелось только одного – чтобы поскорее кончилось, чтобы их не убили и они могли идти дальше.

Налет окончился так же внезапно, как и начался. Белое поле, на котором вечерний снежок только- только успел прикрыть следы дневного боя, снова было изуродовано следами разрывов. Оно снова было войной и пахло ею.

Малинин и Синцов встали и пошли. Им не было суждено погибнуть на этом ночном снежном поле. Писатель со своим блокнотом, вечным пером и беспомощно-виноватыми расспросами штатского человека ждал их у комиссара дивизии. Заявление Синцова лежало в шинели Малинина, а наградной лист на Синцова за сегодняшний бой сочинялся в штабе полка, но и тому и другому еще только предстояло сойтись вместе.

Война шла своим чередом. Кончался еще один день ее. И главным в этом дне было не заявление, лежавшее в шинели Малинина, и не наградной лист, писавшийся в штабе полка, и не торопливые записи в блокноте писателя, а то простое, но знаменательное обстоятельство, что еще один раз, еще на одном участке фронта под Москвой немцам к вечеру удалось сделать лишь четверть того, на что они рассчитывали утром.

Эшелоны, которыми танковая бригада Климовича была переброшена из Горького в Москву, в ночь с 6 на 7 ноября разгружались на Курской-товарной. Не получив маршрута дальнейшего следования, Климович недоумевал, что будет дальше: оставят их в Москве или бросят на фронт своим ходом?

Во втором часу ночи к месту выгрузки приехал генерал из Московской комендатуры.

Отозвав Климовича в сторону, генерал сказал, что бригаде дается маршрут следования на Подольск, но перед этим, проходя через Москву, она, возможно, примет участие в параде на Красной площади.

Обстановка под Москвой все еще оставалась грозной, и Климовичу до сих пор не приходила в голову даже мысль о возможности парада. Однако он сказал «есть», ровно ничем не выразив своего волнения, и, задержав руку у шлема, попросил разрешения обратиться с вопросом.

– Пока парад только готовится, – сказал генерал, считая, что предупреждает этим вопрос командира бригады. – В шесть ровно выйдете головой колонны к Центральному телеграфу и там будете ждать приказа на прохождение. Окончательное решение зависит от погоды, летная будет или нелетная, – добавил генерал и ткнул перчаткой в ясное, морозное небо.

Он говорил все это, понизив голос, хотя вполне мог бы кричать: последние танки съезжали с платформы, треща досками настилов.

Но Климович был намерен задать совсем другой вопрос. Он и задал его, продолжая держать руку у шлема:

– Нельзя ли заранее побывать на Красной площади, посмотреть на месте градус подъема и градус уклона при спуске к Москве-реке? Никогда через Красную площадь не ходил. – Климович имел в виду не себя, а свои танки.

Генерал разрешил и уехал, оставив у Климовича капитана комендатуры.

Климович и капитан сели на ледяные подушки только что сгруженной с платформы «эмочки», проехали по Садовому кольцу и свернули на улицу Горького. Москва была пустым-пуста. Витрины магазинов были забиты досками и фанерой и загорожены мешками с песком. Войска, которым предстояло участвовать