технике.

– Ну, положим, так, – чувствуя, что уже сбил встревоживший его благодушный тон, миролюбиво сказал Малинин, – чтоб им повылазило! Но ты понял, что не в них главное дело, а в тебе? Не в том, как у них смазка будет мерзнуть, а в том, как ты стоять будешь? – упорно в одну точку бил Малинин.

– Да, это понятно, товарищ политрук, конечно, – ответило сразу несколько человек.

– Слушай-ка, Сирота, – после паузы сказал Малинин, – сегодня что у нас, четверг?

– Четверг.

– Имей в виду, в субботу заседание партбюро полка будет. Там и твой вопрос стоит, будут принимать тебя в партию.

– Вопросов боюсь, – сказал Сирота. – У меня всегда так: пока не задают вопросов – все знаю, как зададут – все забыл. Как назло!

– Он тут сегодня с утра и Устав и «Краткий курс» уже подчитывал, готовится, – по-отечески сказал пожилой боец. Это был тот самый Трофимов, над которым перед приходом в казармы коммунистического батальона подшучивали товарищи, что он собрался как на рыбную ловлю. Сейчас, в ушанке, в ватнике, в надетой поверх ватника шинели, он имел вид заправского солдата, и только седая щеточка усов выдавала его возраст. Он попал в роту в одном пополнении с Синцовым и после всех потерь остался единственным коммунистом во взводе.

«Если не считать Синцова», – вспомнил Малинин и тут же подумал, что нет, считать Синцова нельзя: с партбилетом, утраченным при недоказуемых обстоятельствах, в партии могут не восстановить даже и при наличии боевых заслуг.

– А ты, Трофимов, – сказал Малинин, – помоги Сироте подготовиться. Хотя он и командир взвода, а ты боец, но, как старый коммунист, ты в этом вопросе для него старший.

– Да он помогает, – отозвался Сирота, – и «Краткий курс» – его, у меня только Устав был.

– С собой из Москвы прихватил? – взглянул Малинин на Трофимова.

Трофимов кивнул и сказал:

– Все ребята меня пытают о Москве. Как Москва, да что, да, говорят, паника там была... расскажи, как было. А я им отвечаю: если что и было, то у меня уже из памяти вышло. Теперь у меня в памяти, как у Лермонтова: «Ребята, не Москва ль за нами? Умрем же под Москвой!..» Еще при царе Горохе, на заре века, в приходской школе учил, а вот ведь не забыл!

– Что же, – сказал Малинин, – если московскими новостями интересуетесь, могу рассказать самые свежие. От жены письмо получил...

Он рассказал и о своем сыне, удравшем на фронт, и о том, что жена вернулась на работу в райжилотдел, и о разбронированном и отправленном на войну Кукушкине.

Бойцы слушали сочувственно; что Кукушкина разбронировали, всем понравилось: так ему и надо, черту!

– Наводят, значит, в Москве порядок, – усмехнулся Трофимов. – Это хорошо. А что твой сын удрал, хочешь – сердись, хочешь – не сердись, Алексей Денисыч, а как он был хулиган, так, значит, и остался. Я за две улицы от тебя живу – и то его проделки знаю...

– Ничего, – сказал слегка задетый этим Малинин, – я и сам в его годы хулиганом был хорошим...

– А как, – вдруг спросил молчавший до этого молодой бледный боец, он сидел, подперев рукой щеку, – как все-таки вид Москвы после бомбежек? Я сам москвич, на Коровьем валу жил.

– Цел твой Коровий вал, – сказал Малинин. – Да Трофимов вам небось уже десять раз рассказывал. Вы ему верьте, он мужик серьезный, непьющий и неврущий, хотя и рыболов.

Все рассмеялись.

– А все-таки, – не унимался москвич с Коровьего вала, – неужели так мало в Москве разрушений, как в газетах пишут?.. Ведь каждую ночь идут над головами, и гудят, и гудят...

– Идут, да не доходят, – сказал Малинин. – Не всякая пуля до тебя долетает! Так и с Москвой. Тебе отсюда кажется, что там бомбежка – страшное дело, а я сюда, на фронт, шел – поджилки дрожали. А пришел – вроде ничего.

– Ну, уж вы скажете, товарищ политрук, – поджилки дрожали! – вежливо не поверил ему Сирота.

Малинин насмешливо покосился на него.

– А вот именно что так – дрожали! А ты что ж думал, я страха божьего не имею? Еще как имею! – Малинин пригнулся при свисте низко пролетевшего снаряда и нашел в себе силы пошутить: – Видишь, снарядам кланяюсь...

Двое или трое улыбнулись, лица остальных были серьезны: снаряд разорвался слишком близко, чтобы шутить. Второй, такой же пристрелочный, как этот, разорвался впереди. Все разбежались под прикрытие стен. А немецкая артиллерия начала, как бешеная, молотить – снаряд за снарядом по всему взгорку с кирпичным заводом. Запахло едким дымом.

– Это они вчера, сволочи, пристрелялись, когда мы атаку ихнюю отбивали! – кричал Сирота в ухо Малинину. – Вчера клал – спасу не было! А сегодня еще больше дает... Прямо с нас и начали.

То ли немцы действительно пристрелялись вчера, то ли им повезло сегодня – над этим некому и некогда было задумываться. Разбросав десяток снарядов вокруг так близко, что их тяжелым дыханием несколько раз из стороны в сторону качнуло землю, немцы положили снаряд прямо внутрь недостроенного здания.

Малинин перед этим, как и все, лежавший под стенкой, прикрываясь ею от осколков разрывавшихся снаружи снарядов, почувствовал одновременно удар, грохот, тяжесть и духоту. Его завалило кусками обрушившейся стенки и вывороченными снарядом мерзлыми комьями. Задыхаясь, напрягая все силы, Малинин выкарабкался из-под навалившихся на него кирпичей и земли. Ему удалось это потому, что перед разрывом он закрыл руками голову и руки оказались наверху.

Высвободив руки и ощупав окровавленное лицо, он стал яростно разгребать все, что мешало ему подняться, и наконец, оглушенный, но живой, вылез из своей каменной могилы и, пошатываясь, встал на ноги.

Кругом все было кончено. Тяжелый снаряд перевернул каждый сантиметр пространства. На снегу, перемешанном с вывороченной землей и кусками фундамента, темнела кровь, валялись обрывки обмундирования, изуродованные куски человеческого тела, чей-то сапог с ногой, оторванной выше колена.

Малинин сделал несколько бесцельных шагов и, вздрогнув, остановился. Что-то хрустнуло у него под сапогом, – он посмотрел вниз и увидел очки Трофимова в знакомой, обвязанной нитками оправе.

Он вернулся в тот угол, где засыпало его самого, и понял, что остался жив именно потому, что его засыпало. Кирпич обвалился от удара снаряда, попавшего снаружи под корень стены, а тот снаряд, что попал внутрь, разорвался чуть позже, когда Малинина уже прикрыло от осколков обвалившимся кирпичом.

– Эй, кто-нибудь, кто-нибудь! – закричал Малинин, начиная вспоминать, кто же был с ним рядом в последнюю секунду.

Был Сирота, был этот химик Михнецов, где же они? В этой стороне развалин не было ни их мертвых тел, ни даже того, что остается от человеческого тела при прямом попадании.

«Может быть, выбросило ударом», – подумал Малинин и в ту же секунду услышал стон из-под заваливших угол здания кирпичей. Ломая ногти, он стал разгребать их и наконец вытащил из-под кирпичей Сироту живого, даже делавшего какие-то движения, похожие на усилия подняться, с красной, кровяной кашей вместо всей нижней половины лица. Он стонал не ртом, а горлом, и даже, казалось, не горлом, а живой утробой, которая прорывалась наружу сквозь искалеченный рот.

Малинин взял горсть снега и, густо кровавя ее, протер страшное лицо Сироты. Потом вытащил из полевой сумки индивидуальный пакет и, приподняв голову Сироты, стал бинтовать ему низ лица. Сначала, забыв, что тому надо дышать, он забинтовал все сплошь, так, что Сирота начал хрипеть. Пришлось перебинтовать снова. Замотав лицо сержанта в уже окровавленные бинты, Малинин подтащил его к стене так, чтобы голова была повыше, чтобы он не захлебнулся кровью, и лишь теперь увидел, что там, откуда он перетащил Сироту, из-под кирпичей торчит нога.

Еще когда он пришел сюда час назад, он заметил, что у химика Михнецова старые, но хорошие, двойным войлоком подшитые валенки. Михнецов сказал, что нашел их на днях в брошенной избе, и