поле. Он перебрался через этот ров и дошел до каких-то выселок – трех домиков с тянувшимися сзади них плетнями.

Он поднялся на взгорок и подошел к крайнему домику. Кругом было тихо. Домик показался ему нежилым, но когда он подошел еще ближе, из-за угла дома навстречу ему вышел немолодой боец с ведром в руке.

Именно это и было как чудо! Именно то, что боец шел так запросто с ведром в руке к колодцу, не оставляло сомнений: вышел к своим.

Синцов смотрел на бойца, а боец смотрел на Синцова. Синцов был моложе бойца с ведром, тому на вид было сорок, но Синцов не представлял себе, как сейчас выглядит он сам с отросшей за двенадцать дней бородой. Поэтому его удивило, когда боец с ведром, пристально поглядев на него, спросил:

– Тебе чего, папаша?

Он молча сделал два шага навстречу бойцу с ведром, так что тот даже попятился и спросил:

– Ты к кому?

Но Синцов по-прежнему молча протянул обе руки и стал трясти руку бойца вместе с дребезжащим в ней ведром.

– Вышел!.. – только и выговорил он наконец.

– Вышел-то вышел, – сказал боец, в руке у которого все еще болталось ведро, потому что Синцов продолжал трясти ее. – Да промахнулся здорово! От нас до передовой еще километров двадцать. Так до меня никого и не встретил?

– Нет. Ночью шел, а днем в лесу лежал. Думал, еще ночь идти...

– А вы кто по званию будете? – вдруг переходя на «вы», спросил боец, попристальнее взглянув на полуседую синцовскую бороду. – Уж не полковник ли? Или подымай выше?

В глазах у него даже загорелась довольная искорка: уж не генерал ли, в самом деле, лично на него из окружения вышел?.. При всей тяжести общего положения такая история его бы немало порадовала. Но Синцов разочаровал его:

– Я политрук.

– Так вы, товарищ политрук, или подождите, я сейчас до колодца схожу, или меня уж сопроводите, а потом я вас до нашего старшего политрука доставлю. Как раз вы до его хаты и вышли!

Синцов прошел с ним до колодца, подождал, пока он наберет воды, и, все еще до конца не веря в свое счастье, пошел обратно к избе.

– Да... бороду отпустили подходящую. – Боец ввел Синцова в сени, поставил ведро и открыл одну из двух выходивших в сени дверей: – Товарищ старший политрук, разрешите обратиться! Привел до вас товарища политрука, только что из окружения вышел!

В избе за столом сидел средних лет человек и хлебал суп из поставленного на газету котелка. Он сидел и хлебал свой суп, как-то пригорюнившись, по-бабьи подперев щеку рукой, и так, еще продолжая подпирать щеку, и повернулся к дверям. Лицо у него было доброе, мягкое, немножко бабье, а петлицы с одной шпалой были голубые, авиационные, из чего Синцов заключил, что попал в летную часть.

Одна нога у старшего политрука была в сапоге, а другая в шерстяном носке. Сапог лежал на полу, а к столу была приставлена самодельная, искусно вырезанная палка.

«Этот боец, наверное, ему вырезал», – почему-то подумал Синцов, хотя были тысячи других, куда более важных вещей, о которых он мог бы сейчас подумать.

– Что ж, заходите. – Старший политрук, немного приподнявшись, подал руку. – Эк подтянуло вас! – сказал он сочувственно. – Голодный?

– Главное бы – чаю! – сказал Синцов: хотя он уже вторые сутки не ел, ему больше всего хотелось согреться.

– Чай так и так будет, – кивнув на стоявший на столе чайник, сказал старший политрук. – А вот похлебайте покамест. – И, вытерев хлебом ложку, подвинул по столу котелок вместе с газетой.

Синцов взял ложку и стал есть, а старший политрук сидел напротив и смотрел на него, не на то, как он ел, а именно на него. Не дохлебав несколько ложек, Синцов поймал этот взгляд и вспомнил, что сидит в шапке. Тогда, с трудом оторвавшись от ложки и котелка, он обеими руками взялся за шапку и, охнув от боли, снял ее. В одном месте она немного приклеилась к бинтам.

– Ранены? – Старший политрук увидел бинты с темным пятном крови.

Но Синцов дохлебал последние две ложки и лишь после этого ответил:

– Не сильно. Оглушило так, что еле очухался, а сама рана – только кожу с волосами содрало...

– А где перевязывались? – Старший политрук налил и пододвинул Синцову кружку чая.

Вопрос был естественный: Синцов шел, не снимая шапки, и бинты остались почти свежими. Он рассказал, где и как его перевязывали, и, начав с этого, рассказал и все остальное.

Сидевший перед ним старший политрук тоже в июне и в июле выходил из окружения с самой границы, потом лежал в госпитале, досрочно выписался и всего три дня, как снова попал на фронт. Он сочувственно слушал Синцова и не находил в его рассказе ничего удивительного, кроме того разве, что человек, с которым все это случилось, сидит сейчас перед ним живой и в общем здоровый.

– Вот уж не думал, что на двадцать километров фронт перемахну и прямо к летчикам выйду! – Синцов отодвинул от себя пустую кружку.

Старшему политруку, видно, уже не в первый раз приходилось разъяснять это недоразумение, он усмехнулся:

– Не глядите на петлицы. Это я в начале войны комиссаром БАО был. Мы не летчики, мы стройбат. Прежних командира и комиссара немцы одной бомбой списали. Меня прямо из госпиталя, а нового командира из райвоенкомата прислали. Третий день роем день и ночь. Один рубеж, что в первый день рыли, уже оставили. – Он сердито покачал головой. – А по мне, чем вот так пахать да оставлять, лучше бы в бой за Москву, как пехоту, бросили! Хотя, говорят, винтовок не хватает. Где-то лежат, а мы по ним плачем!

– Значит, тяжело под Москвой? – со страданием в голосе спросил Синцов.

Уже сколько раз за эту войну ему думалось, что самое тяжелое осталось позади, а оно опять оказывается впереди! Да и сами слова, которые он сейчас впервые вслух произнес, – «под Москвой», – вдруг потрясли его, хотя и были сказаны его собственным голосом. Под Москвой!.. Чего уж страшней!

– Мы, конечно, кроты, наше дело – землю рыть, но, видимо, тяжело, – помолчав, неохотно выговорил старший политрук и, посмотрев на бледное лицо Синцова, на повязку, добавил: – Тут медсанбат недалеко.

Синцов покачал головой:

– Нет, я воевать хочу, раз такое дело! Если разрешите, пересплю где-нибудь у вас, а утром пойду.

– Куда?

– На фронт, с любым пополнением. На большее без документов пока не рассчитываю, а бойцом, считаю, возьмут!

Старший политрук не удивился: он уже с середины рассказа Синцова ждал этого признания, потому что те, кто выходил из окружения при документах, обычно начинали с того, что с гордостью предъявляли их. Синцов рассказал, как именно он оказался без документов. Рассказал – и вдруг почувствовал, что его собеседник впервые за все время смотрит на него с недоверием, как бы говоря: «Ну чего плетешь? Ну изорвал или зарыл, когда немцы подошли... Ну понятно!.. И так бывает. А зачем врать-то?»

– Что ж, – сказал старший политрук вслух, – раз так, ночуйте тут с бойцом, который вас встретил, с Ефремовым, а я поеду. Полуторка уже, слышу, за мной приехала.

За окном действительно недавно загудела и стихла машина.

– Тут у нас дел хватает: здесь рвы, там завалы... Да и как же иначе... – Он хотел продолжать, но остановился: после того как Синцов сказал ему что-то, чему он не поверил, его не тянуло к дальнейшей откровенности. – Поспите, – повторил он. – А утром мы с комбатом отправим вас по команде... Ефремов, а Ефремов!..

– Слушаю вас, товарищ старший политрук! – сказал боец, вырастая на пороге.

– Помоги, пожалуйста, Ефремов, сапог надеть... После ранения целая история... – Эта фраза была адресована уже Синцову. Старший политрук стеснялся, что ему приходится обращаться за помощью.