Пока они сидели и курили, Синцов снова вспомнил, как они оба вот так же сидели тогда, полтора месяца назад, курили и глядели на Баранова.

«Вот и опять выпало бойцу вдвоем с начальством выходить, – подумал он о Золотареве с чувством невольной горькой ответственности за поступки этого проклятого Баранова. – А почему, собственно, вдвоем? – почти сразу же подумал он. – Не одни же мы в лесу, может, еще до ночи соберем целую группу».

Однако надежды оказались напрасными. Через полчаса после перекура они наткнулись на маленькую докторшу, но больше до ночи так и не встретили ни одного человека.

«Да, тут действительно есть о ком позаботиться!» – вспомнил Синцов слова Серпилина, когда увидел маленькую докторшу.

Как видно, у всякого человека когда-нибудь наступает конец всем отпущенным ему силам: так было сейчас и с этой маленькой неутомимой женщиной. Сколько же она сделала за время окружения, сколько исползала земли, перевязывая раненых там, где и голову страшно поднять!.. А сейчас еле шла, прихрамывая, и лицо у нее было исхудалое и пунцовое от жара. И даже наган, как всегда висевший у нее на боку, казался сейчас невесть какой тяжестью. Шмаков еще утром хотел отправить ее в медсанбат, но она добилась своего – поехала вместе со всеми. Вот тебе и добилась.

Увидев Синцова и Золотарева, она обрадовалась и заковыляла им навстречу так быстро, что чуть не упала.

– Ой, как я рада! – по-детски повторяла она, держа Синцова за борт шинели. – А еще никого? Только вы двое? Больше никого не видели?

– А вы? – в свою очередь, спросил Синцов.

– Я – нет. Только как разбегались по лесу. А потом у меня нога подвернулась, и я одна шла. Как хорошо, что Шмаков вовремя на грузовик пересел! – вдруг радостно воскликнула она.

– Что он-то пересел, хорошо, а вот что вы не пересели...

– Он бы не пересел, если б знал, – сказала докторша, словно пугаясь, что Синцов может плохо подумать о комиссаре.

– Это понятно, – усмехнулся Синцов. – Если б знали, вообще бы...

Он отмахнулся рукой от горьких мыслей и сказал, что, во всяком случае, хорошо, что она жива и что они ее встретили.

– Чего уж хорошего! – сказала она, показывая на свою ногу. – Вот ногу подвернула, да и температура у меня. – Она приложила ладонь Синцова к своему лбу. – Чувствуете?

– Ничего, сестрица! – сказал Золотарев, которому военврач Овсянникова казалась слишком молоденькой и маленькой, чтобы называть ее доктором. – Ничего, сестрица! – повторил он прочувствованно. – Хоть на закорках, а доставим! После всего, что вы людям сделали, собака тот, кто вас не вытащит!

И вот сегодня, на третьи сутки, все вышло именно так, как от доброго сердца накликал Золотарев. Днем докторша оступилась на подвернутую ногу, вывихнула стопу, и они уже пятый час, сменяясь, несли ее на закорках.

Правда, она и после вывиха пыталась все-таки идти, заставила снять с себя сапог и сказала Синцову, чтобы он попробовал вправить ей вывихнутую ногу. Она села, схватившись руками за вылезавшие из земли корни. Золотарев обхватил ее сзади за пояс, и Синцов делал то, что она говорила: обливаясь потом от напряжения, поворачивал и тянул ей ногу. Но, несмотря на все ее указания, даваемые сдавленным от боли шепотом, он так и не сумел ей помочь. Пришлось приспособить плащ-палатку и взвалить докторшу себе на спину.

И вот он шел и нес ее, считая шаги, и их оставалось до назначенного ими себе привала все меньше – триста... двести... сто пятьдесят...

А она, чувствуя, как трудно ему идти, выйдя из полузабытья, жарко шептала в самое ухо:

– Бросьте меня!.. Слышите, бросьте... Мне хуже, что вы из-за меня мучаетесь!.. Мне легче, если я одна останусь...

И невозможно было обругать ее за эти слова, потому что она говорила правду и даже сейчас думала о других больше, чем о себе.

Наконец они сделали привал. Золотарев расстелил на пригорке шинель Синцова, которую нес на себе внакидку, пока Синцов тащил докторшу, и помог ему освободиться от ноши.

Больная зашевелилась. Пока ее несли, как мешок, у нее затекло все тело.

– Что, ночевать будем? – тихо спросила она.

– Пока нет, – сказал Синцов. – Полежите. Обсудим, как быть.

Он поманил Золотарева, и они отошли в сторону.

– Что делать? Зря мы днем заторопились. Надо было сразу носилки связать.

– Куда уж «заторопились», товарищ политрук? – возразил Золотарев. – Как раз дорога проглядывалась, и машины шли. Остановились бы там носилки ладить, глядишь, нам бы фашисты уже «гут морген» сказали.

– Положим, так, – согласился Синцов. – А теперь? Надо все-таки носилки связать.

– Не носилки вязать, товарищ политрук, а скорее к ночи до людей дойти и у людей ее оставить, – убежденно сказал Золотарев. – Понесем дальше – помрет.

– А немцы? К трем деревням уже выходили – и везде немцы ездят.

– Ну что ж, пойдем лесом и далее. Может, какое жилье и в лесу будет, не пустой же он.

– Страшно оставлять одну.

– Не одну, а с людьми.

– Все равно страшно.

– А помрет на руках – не страшно? – Золотарев прислушался и сказал: – Кличет.

Так и не договорившись, они вернулись к докторше. Она лежала, приподнявшись на локтях, лицо ее пылало, она тревожно смотрела на них.

– Отчего вы вдруг ушли?

– Да куда мы уйдем от вас, Таня?! – сказал Синцов.

Но она думала не о том, о чем подумал он, не это ее тревожило.

– Почему вы без меня решаете? Раз вместе идем, давайте вместе и решать.

– Ладно, давайте. – Синцов решил быть с ней вполне откровенным. – Мы говорили с Золотаревым насчет носилок, как вас дальше нести, а потом подумали, что вы не выдержите долгой дороги.

– Ну и правильно, – сказала она, еще не понимая, чего они хотят, но уже готовясь облегчить им любое решение.

– Решили так: найдем людей, чтобы вас оставить у них, а сами пойдем пробиваться дальше.

Она вздохнула.

– Дура проклятая, дура, ну просто дура проклятая!..

Это она ругала себя за то, что вывихнула ногу и не может идти с ними. Она понимала, что они правы, но сейчас даже умереть казалось ей не таким страшным, как остаться без них.

Они передохнули, пошли дальше и уже в ранние сумерки наткнулись на уходившую в глубь леса малонаезженную дорогу.

Синцов решил свернуть, и они пошли, не теряя дороги из виду, но на всякий случай держась на расстоянии от нее.

Через час дорога привела их к лесной поляне с несколькими домиками и длинным бараком лесопилки. На поляне не было ни машин, ни людей. Лесопилка не работала. Но штабеля кругляка и досок говорили, что еще недавно работа шла здесь полным ходом.

Золотарев пошел на разведку, а Синцов остался с докторшей.

– Иван Петрович, – сказала она тихо, – если люди плохие, не оставляйте меня. Лучше отдайте мне мой наган, я застрелюсь.

– Почему плохие? – сердито ответил Синцов. – Все плохие, одни мы с вами хорошие, что ли?

– Вы с Золотаревым хорошие, – вон сколько меня тащите! Даже стыдно.

– Да бросьте вы! – все так же сердито сказал Синцов. – Кому бы говорили, а не мне! Мы вас три месяца видели, какая вы есть. Вы нам очки не втирайте. Если б не вы, а я ногу вывихнул, так небось