– Разрешите, товарищ полковой комиссар? – обратился он, прежде чем кто-нибудь успел ответить Климовичу.

– Да, слушаю вас.

– Капитан Муратов! Политрук Синцов! Распорядитесь построением... дивизии! – Сделав паузу, он все-таки упрямо добавил это въевшееся в их общее сознание слово.

– Вот это хорошо! – сказал Климович, присаживаясь к столу. – Я, правда, уже распорядился, но пусть поторопят, времени у нас нет, командующий приказал: провести, но не копаться!

Климович сочувственно посмотрел на повеселевшего батальонного комиссара; ему нравился этот упрямый старик, как он про себя называл седого, без единого черного волоса, Шмакова. Именно понимание той боли за своих людей, которую переживал сейчас Шмаков, и заставило Климовича проявить инициативу.

Он соврал, что командующий вызвал его к проводу. Нет, он сам вышел отсюда и позвонил командующему, прося разрешения провести на месте, в бригаде, торжественное построение и короткий митинг. «Разумеется, – сердито сказал командующий; кажется, он был сильно занят. – Уже послали к вам замначполитотдела. Чего вы вмешиваетесь? Что он сам сообразить не может?» – «Не знаю, товарищ командующий, – сказал Климович, – видимо, у него другие указания». – «Какие там еще другие указания! Проводите! Только без канители».

– Ну, так, – сказал полковой комиссар, опираясь кулаками о стол. – Какие еще вопросы?

– Вопрос старый, насчет оружия, – напомнил Шмаков.

– Товарищ подполковник, – прервав его, обратился пограничник к Климовичу, – командующий не отдавал приказания о несдаче трофейного оружия?

– Нет, – сказал Климович.

– Тогда решение остается прежним, – поспешно сказал полковой комиссар, не давая возобновиться перепалке. – После построения митинга сдать трофейное оружие – и погрузка на машины!

– Одну минуту, товарищ полковой комиссар, – поднялся деревянный подполковник из отдела формирования. Он посмотрел на Шмакова и, в тишине сухо пристукнув по столу косточкой указательного пальца, сердито сказал: – Попрошу вас, товарищ батальонный комиссар, не употреблять на митинге понятия «дивизия», поскольку вопрос о сохранении номера не решен и вы являетесь не дивизией, а вышедшей из окружения группой, состоящей из бойцов и командиров четырех разных дивизий и других отдельных частей.

«Сухарь ты чертов!» – хотел крикнуть ему Шмаков, но сдержался:

– Слушаюсь!

Самое главное выйдет так, как он хотел: «Сейчас построим и поблагодарим людей, а остальное – черт с ним! – с остальным разберемся после».

Он поднялся из-за стола и пошел было вслед за другими, но майор-пограничник оказался рядом с ним и тихо дотронулся до его рукава:

– Попрошу задержаться на два слова, товарищ батальонный комиссар!

– Слушаю вас, товарищ майор, – сказал Шмаков с оттенком недоумения: ему казалось, что говорить больше не о чем.

– Вопрос такой. – Майор терпеливо дождался, когда все вышли и они остались в палатке вдвоем со Шмаковым. – Пока что мы ваших людей не знаем, а вы знаете. Как, по вашему мнению, можете вы полностью отвечать за каждого из людей, которые вышли с вами?

– Отвечать? – быстро переспросил Шмаков резким голосом. – По-моему, они сами уже ответили на ваш вопрос тем, что не остались у немцев, а с боем вышли к своим.

– Это я понимаю, товарищ батальонный комиссар, – сказал майор, выслушав отповедь Шмакова. – То, что они вышли к своим, для меня такой же факт, как и для вас. Но у вас люди шли под командой, а в этих условиях бывает, что заодно с другими выходит человек, который сам не собирался выходить из окружения, но, попав под команду, вынужден был выходить вместе со всеми. Однако он по тем или иным причинам все же не вызывает доверия у командования. Нет у вас таких?

– Во-первых, на мой взгляд, нет, – быстро сказал Шмаков, – а во-вторых, мы перешли фронт, мы наконец дома, и я не понимаю, что вас волнует.

– Меня ничто не волнует, товарищ батальонный комиссар, – делая вид, что он не замечает горячности Шмакова, ответил пограничник с терпением, говорившим о незаурядной выдержке. – Меня, как человека, отвечающего за свое дело, интересует еще один вопрос: не могут ли среди вышедших с вами людей оказаться лица, которые присоединились к вашей группе в своих целях, частично достигли этих целей, перейдя вместе с вами фронт, а в дальнейшем достигнут их вполне, исчезнув по дороге, до всякой проверки? Я не знаю, есть ли такие лица у вас, но опыт подсказывает, что они могут быть. И лучше подумать об этом сейчас, чем потом, когда окажется поздно.

– Нет у меня таких лиц, – упрямо повторил Шмаков. – Одного подлеца выявили и расстреляли, не дожидаясь ваших советов. Другой подлец сам застрелился. А насчет рано или поздно... – Он хотел сказать: «Эх, дорогой товарищ, мы с вами в последнее время слишком часто и слишком рано начинали думать, что человек не внушает доверия, а потом слишком поздно спохватывались, что он все-таки внушает его!» Хотел сказать, но оборвал себя на полуслове и вместо этого сказал, что сам в свое время год работал в органах ВЧК и не хуже товарища майора знает, что такое бдительность... – Если, конечно, видеть в ней меч, а не помело!

– Это как понять? – сухо спросил пограничник.

– А так, – все еще не остывая, сказал Шмаков, – что в своих людей верить надо. А без веры – это уже не бдительность, а подозрительность, паника!

В словах Шмакова был вызов, но пограничник не пожелал принять его на свой счет и хладнокровно сказал, что все это так, но на сегодняшний день приходится считаться с обстановкой, а обстановка исключительно сложная и нельзя закрывать на это глаза.

– А я не закрывал и не закрываю!

– Тогда у меня все, – сказал пограничник. – Я поеду в колонне замыкающим. В моей «эмке» есть два свободных места. Могу предложить вам, – вдруг добавил он, как бы подчеркивая этим неожиданным для Шмакова предложением, что он, майор Данилов, делает здесь свое дело, считает себя правым и не придает ни малейшего значения всей этой словесной перепалке со вспыльчивым батальонным комиссаром.

Прорубленная через сосновый лес просека уходила далеко, к самому горизонту. Проглянувшее сквозь тучи осеннее солнце неяркими пятнами ложилось на сырую после вчерашнего дождя хвою. Там, где местами из-под хвои проступал песок, он после дождя был весь в мелких рябинках. Когда подувал ветерок, с сосен сыпались застрявшие на ветках остатки вчерашнего дождя, и стоявшие в строю бойцы пересмеивались, ежились, лезли пальцами за вороты гимнастерок...

Людей только что построили, начальство еще не появилось, и они стояли по команде «вольно».

За ночь и утро в медсанбат отправили еще человек тридцать, вчера сгоряча оставшихся в строю. Вдоль просеки было построено двести восемьдесят два человека – ровно половина того списочного состава, который был вчера вечером перед боем.

Все построенные были при оружии. Человек у пятидесяти были наши винтовки, остальные за два с половиной месяца боев постепенно обросли немецким оружием – винтовками и автоматами. У некоторых за поясом торчали немецкие гранаты с длинными ручками.

На левом фланге стояло шесть вынесенных из окружения ручных пулеметов – два наших и четыре немецких, а еще дальше, на самом фланге, стоял большой немецкий полковой миномет и рядом с ним лежали две неистраченные мины. У миномета стоял его расчет – трое из тех артиллеристов, что шли из-под Бреста и присоединились к Серпилину еще в первый день окружения. Как они вынесли вчера из этого ночного кромешного ада, где под конец вообще было трудно что-нибудь понять, здоровенную трубу, плиту и даже мины, оставалось их тайной, но сейчас они были горды этим и стояли, не скрывая своих чувств.

На правом фланге, на полголовы возвышаясь над всеми, стоял все такой же могучий, каким он когда-то явился на глаза бывшему командиру дивизии полковнику Зайчикову, старшина Ковальчук. Два раза легко и один раз чувствительно раненный за время окружения, он стоял с перевязанной чистым бинтом головою, широко, по-богатырски, расправив плечи и держа развернутое и приставленное древком к ноге знамя дивизии. Что бы там ни было, а он от начала и до конца нес его собственноручно и вынес!