его к смерти, – понял и не согласился.

– Чего так смотришь?.. Ты не поп, и я тебя не со святым причастием позвал... Дело есть – вот и позвал.

Синцов положил на пол автомат и сел рядом.

Хотя Малинин был очень слаб, но, когда он рассердился, хриплый шепот стал громче, и Синцов слышал каждое слово.

– Жалко, не могу тебя за себя оставить, – сказал Малинин, глядя в глаза Синцову. Синцов ничего не ответил. Да и что ответить? Не спасибо же сказать...

– Когда в партии тебя восстановят, в редакцию свою не уходи, – сказал Малинин, продолжая глядеть в глаза Синцову.

«Да не хочу я ни в какую редакцию! Разве я для того хлопочу?» – хотелось крикнуть Синцову, но он снова встретился с глазами Малинина и понял, что Малинин вовсе этого не думает, а просто не хочет, чтобы он, Синцов, уходил куда-нибудь из их батальона ни сейчас, ни потом! Ему спокойнее думать, что Синцов останется здесь, в батальоне.

– Слушай... вот чего я тебя позвал... – помолчав и переждав приступ боли, заговорил Малинин. Заговорил не сразу, а под конец, потому что считал это главным из всего, что надо было сказать Синцову; хотя главным для Синцова было не это, а то, что Малинин сказал ему раньше. – Я позавчера написал...

И в ту же секунду совсем близко от сарая густо захлопали немецкие автоматы и застрочил наш пулемет. И Синцов, не только не имея времени проститься с Малининым, но даже не подумав об этом, схватил с пола автомат и, в три прыжка перебежав сарай, выскочил в дверной проем, за которым все сильнее хлопали выстрелы. Малинин лежал в бараке, бессильно и напряженно слушая, как стучат за стеною выстрелы, сначала часто и громко, потом реже, потом еще реже и тише, все удаляясь и удаляясь... Он лежал и слушал эти выстрелы, с облегчением думая, что атака отбита и бой кончается, и не зная, что атака еще не отбита и бой не кончается, а просто это он, Малинин, теряет сознание и перестает слышать...

Когда Малинин очнулся, кругом было белым-бело. С белого неба сыпались мелкие, редкие снежинки, а краем глаза и слева и справа он видел тянувшиеся до горизонта высокие белые снега. Он лежал навзничь на санях, сани, переваливаясь, тихо скользили по снегу. Рядом с ним, сбоку, тесня его, лежал кто-то еще, за его головой возница покрикивал тонким голосом на лошадь, а в ногах Малинина сидел поперек саней Караулов, вытянув прямую, прикрученную бинтом к доске, верно, перебитую выше колена ногу; сидел и курил, отворотясь от ветра. Позади ехало еще двое саней; кто правил дальними, было не разглядеть, а ближними, сидя на передке, правил незнакомый боец с закрывавшим глаз окровенелым бинтом. Малинин, очнувшись, увидел все это, но несколько минут не подавал голоса, прислушиваясь к глухой, терпимой боли в своем теле, которая после вчерашней казалась почти и не болью.

«Вроде живой», – подумал он и, прежде чем окликнуть Караулова, тихонько попробовал рукой: кто лежит рядом? Рядом, на боку, поворотясь спиной к Малинину, лежал мертвый. Малинин сразу, как только стал щупать, наткнулся на его неживую руку с торчавшими, как сучья, холодными пальцами.

– Кто богу душу отдал? – спросил Малинин.

И Караулов, услышав его голос, обрадованно обернулся.

– Все думал, хотя бы вы очнулись! – сказал он и, покривясь, двумя руками подвинул свою ногу.

– Кто это? – снова спросил Малинин, не шевелясь и глазами показывая на лежавшего рядом мертвого.

– Гришаев, – сказал Караулов. – Клали – живой был.

Гришаев был тот самый раненный в живот молоденький солдат, что там, в сарае, все стонал и жаловался, что ему не дают пить. Теперь он лежал холодный, мертвый, тяжело упираясь спиной в плечо Малинину. И Малинин вспомнил о себе, как в ноябре, еще при отступлении, он прилег поспать на пол в нетопленой, ледяной риге. Когда он лег, то сперва мерз и сквозь сон от холода сам не мог понять, спит или нет. А потом почувствовал, что ему тепло, и заснул, а когда проснулся, то увидел, что два бойца – один из них этот вот, Гришаев, – тесно облегли его с двух сторон и, заворотив полушубки, накрыли полами, чтобы он мог выспаться перед боем.

– Когда тебя ранили, Караулов?

– Самым утром, – нахмурился Караулов. – Машины, что ночью фашисты в поле побросали, пошел смотреть; притаился один гад – из кабины гранаты кинул.

– А много машин взяли?

– Много, по всему полю раскиданы. Не знаю сколько. При мне еще считали...

– Что же, вас во втором эшелоне оставили?

– Зачем во втором эшелоне? Как раз нас на сани грузили, а Баглюк пришел приказ на наступление давать.

– Значит, живой Баглюк?

– Живой.

– А Рябченко?

– Тоже живой, только совсем помороженный.

– А сколько же раненых повезли? Только на трех санях? – озабоченно спросил Малинин, прикинув, сколько людей уже лежало в сарае, да потом еще бой был...

– Почему на трех? – сказал Караулов. – Впереди еще двое саней, двадцать людей везем. А легкие сами на обогревательный пункт пошли в ту деревню, куда комдив приезжал.

Малинин от мысли о других раненых снова вспомнил о собственной боли и, прислушиваясь к ней, закрыл глаза.

– Может, закурите? – спросил Караулов. – Я сверну.

– Не хочу, – ответил Малинин, чувствуя во рту тяжелый, металлический вкус подступающей тошноты. – Сколько едем?

– Часа четыре, – сказал Караулов. – Командующий армией по дороге встретился, давно, еще вначале. Подошел, спрашивал, кто такие, из какой части, но вы без сознания были. Веселый! Говорит, дела хорошие! Выздоравливайте, под Смоленском встретимся!

«Хорошо, кабы так!» – подумал про себя Малинин, а вслух спросил, на чем же он ехал, командующий, по такому снегу.

– На полуторке, в кабине. Как раз его полуторка забурилась. Подошел к нам, пока ее вытаскивали.

Караулов замолчал, а Малинин, хотя его и порадовал рассказ Караулова о встрече с командующим, тяжело подумал, что до Смоленска еще ой как далеко. Сказать – не сделать. А за Смоленском еще сотни верст, и все наша земля, и все отданная, и миллионы людей на ней. А поди верни ее!

Может быть, в его чувствах сейчас играли роль собственная тяжелая рана и неуверенность, сумеет ли он снова вернуться на войну, но главным был все же сложившийся за большую и трудную жизнь трезвый взгляд на вещи: за что ни возьмись – все труд, все не просто, а что уж говорить о войне?

– А верно, что скоро Смоленск возьмут? – раздался голос за спиной Малинина.

Ему и раньше казалось, что лошадь понукает не то женщина, не то мальчик: теперь понял, что не ошибся: голос, задавший вопрос, был жиденький, тонкий, совсем детский.

– А кто ты будешь, – спросил Малинин, – сколько тебе лет?

– Пятнадцатый.

– С выселок он, – пояснил Караулов, – сам с лошадью попросился, со своею.

– Правильно, – усмехнувшись, сказал Малинин, – а то наше дело солдатское: еще не вернем, зажилим.

– Я не потому, – обиженно сказал невидимый Малинину возница, – я и у вас в части остаться могу.

– Тогда извиняюсь.

– Лейтенант, дай закурить! – Детский голос прозвучал храбро, но не совсем уверенно.

Лицо у Караулова стало строгим, но он все-таки вынул изо рта недокуренную самокрутку, оборвал конец и передал ее в мелькнувшую над головой Малинина детскую, красную от мороза руку.

– А это место знакомое, – сказал Малинин, скосив глаза.