Предложение редакции журнала «Нейшн» отправиться в Гофер-Прери (штат Миннесота) и выяснить, за кого собираются голосовать на предстоящих президентских выборах «настоящие мужественные американцы», отнюдь не привело меня в восторг. Из всех жителей этого городка, где я много лет назад провел студенческие каникулы, мне был лучше всех знаком доктор Уил Кенникот, но в его обществе я чувствовал себя — да и сейчас чувствую — малышом, с трепетом внимающим взрослому брату. Он всего лишь сельский врач, немногим выше среднего уровня, но принадлежит к той категории громогласных, самоуверенных, развязных людей, которые никогда ни в чем не сомневаются и у которых чудаки, подобные мне, вечно доискивающиеся до смысла окружающего нас мира, вызывают лишь снисходительную усмешку.

Я послал доктору телеграмму, спрашивая, не собирается ли он уезжать: иногда летом он усаживает в автомобиль жену и троих сынишек и отправляется на две недели в Канаду удить рыбу. В ответ я получил письмо: он никогда не тратит денег на телеграммы. До середины августа он никуда из Гофер-Прери не уедет; он будет рад со мной побеседовать; Кэрри (его жена) тоже горит желанием повидаться со мной и поболтать о книгах, психоанализе, опере, гландах и прочих новейших проблемах, которые волнуют нью- йоркскую интеллигентную братию.

Я прибыл в Гофер-Прери экспрессом Спокейн Флайер № 3. Наверно, многим будет небезынтересно узнать, что этот экспресс теперь отправляется из Миннеаполиса в 12.04, что он больше не останавливается в Сен-Доминике и что ветеран-проводник Майк Лембке, любимец всех коммивояжеров из Миннеаполиса, после замужества дочки, переехавшей в Тюдор, перешел на линию Ф.

За истекшие десять лет Гофер-Прери сильно изменился. Три квартала Главной улицы покрылись бетоном. Клуб коммерции и прогресса теперь располагается в аккуратном новеньком здании, где есть специальная комната для отдыха или банкетов; в ней стоят столики для игры в карты, бильярд, роскошный радиоприемник. Здесь же по торжественным случаям, например, по случаю визита конгрессмена или выступления Шайнеров — духового оркестра Гуин-сити — деятельницы баптистской общины устраивают мужчинам традиционный общегородской обед. Перед домами стало больше цветов; многие старинные особняки — постройки чуть ли не 1885 года — омолодились и похорошели, одевшись поверх дощатых стен слоем штукатурки; а Дэйв Дайер построил себе прямо-таки потрясающий калифорнийский коттедж с карнизами в швейцарском духе и самой высокой антенной из всех, какие я видел к западу от Детройта.

Не менее разительная перемена произошла и в приемной доктора Кенникота. Стены его кабинета отделаны каким-то новым материалом, который очень похож на кафель и имеет лишь тот недостаток, как пояснил мне доктор, что к нему прилипают корпия, бинты и т. п. Комната для ожидания со вкусом обставлена удобными мягкими стульями на плетеных ножках. На длинном узком столике разложены журналы: «Вог», «Литерари дайджест», «Фото плей» и «Бродкастинг тайдингз».

Когда я пришел, доктор был занят с пациентом, а в комнате для ожидания сидела женщина лет сорока, небольшого роста, в роговых очках, которые придавали ее лицу что-то детское, хотя это была неуверенная в себе, усталая и почти робкая детскость. Она, по — видимому, когда-то была изящной и хорошенькой, но теперь располнела, утратила подвижность и вообще выглядела преждевременно увядшей.

Сначала я не узнал ее, хотя в свое время много с ней беседовал. Это была Кэрол, супруга доктора Кенникота.

Зато она меня узнала сразу — по моему неистребимому румянцу и костлявости — и выразила надежду, что я загляну к ним вечером после ужина. К сожалению, они не могут пригласить меня на ужин: их новая прислуга очень скверно готовит, и ее трудно чему-нибудь обучить, поскольку она полька и не понимает ни слова по — английски. Но вечером они будут меня ждать. Сегодня по программе ВКЗ будут передавать замечательный концерт; конечно, по радио бывает ужасно много чепухи, но тут настоящий народный музыкант играет на скрипке старинные народные танцы — все знакомые мелодии, и даже слышно, как он отбивает ногой такт. Соседи каждый четверг приходят его послушать. Да, она хотела меня спросить… они тут на днях поспорили в клубе Танатопсис, что сейчас dernier cri в литературе? Марсель Пруст, или, может быть, Джеймс Джойс, или «Такой большой»[1] Эдны Фербер?

— Однако мне пора идти. Будьте добры, передайте доктору, чтобы он не забыл принести домой термос — он понадобится для пикника Кивани-клуба, — прошелестела Кэрол на прощание и исчезла, задержавшись, как мне показалось, на минуту в дверях.

Через некоторое время из кабинета вышел доктор Кенникот — крупный подтянутый мужчина. Он похлопывал по плечу испуганную старушку и успокоительно рокотал:

— Ну-ну! Не слушайте этот вздор — они вам наговорят. Все будет хорошо!

Его голос внушал уверенность, сознание, что у тебя есть могущественный защитник, но одновременно и сознание своей слабости, беспомощности и глупости по сравнению с этим человеком, в общем, то самое трепетное благоговение малыша перед взрослым братом.

Я стал, запинаясь, объяснять ему цель своего визита.

— Меня послал сюда один нью-йоркский журнал, доктор. Может быть, вы о нем и не слышали, но помнится, миссис Кенникот одно время его выписывала — до того как она переключилась на «Крисчен сайенс монитор».[2] Он называется «Нейшн». Мне поручили поговорить с людьми, узнать, как здесь проходит предвыборная кампания, и я подумал, что вы…

— Послушай, Льюис. Кажется, я знаю, что тебе от меня нужно. Ты ко мне хорошо относишься, может, даже позволил бы мне себя врачевать. Но ты считаешь, что вне медицины я дурак дураком. Ты надеешься, что я начну пороть какую-нибудь несусветную чушь о книжках, писателях, политике, а ты себе возьмешь и преспокойненько все это напечатаешь. Ну что ж. Я не возражаю. Но прежде чем ты привяжешь меня к мачте и разоблачишь как махрового реакционера — так вы, салонные социалисты, кажется, выражаетесь? — прежде чем ты спровоцируешь меня на все те высказывания, которые ты уже заранее мне приписал, давай съездим со мной на несколько вызовов, а?

Я спускался вслед за ним по лестнице, более обычного негодуя на себя за ту кроткую готовность подчиняться, которую всегда проявлял в присутствии подобных людей.

Он показал на стоящий у подъезда красивый автомобиль с закрытым корпусом:

— Видишь, Льюис, я типичный Бэббит — в точности следую твоим излюбленным рецептам. Вот моя новая коляска — неплохой бьюик, а? И между прочим, куплен не в рассрочку, и знаешь что — эта штучка мне куда больше по душе, чем кубистические шедевры с косоротыми бабами. Я знаю, что это неправильно, что, по твоему мнению и мнению подобных тебе умников, мне следовало бы ходить на вызовы пешком, держа в одной руке бутыль контрабандного древесного спирта, а в другой пачку коммунистических книжонок. Но, когда на улице мороз и дует ветер, мне почему-то — такие уж мы, провинциалы, чудаки — больше правится ездить в славной, теплой машине.

— Какого черта, доктор! — вспылил я. — Что вы меня изображаете идиотом? У меня самого кадиллак.

Я врал. Мне принадлежит лишь одно творение технического гения, и это не кадиллак, а пишущая машинка «Ронял». Просто он сбил меня с толку — он сразу взял в разговоре тон снисходительного превосходства, лишив меня возможности самому говорить таким тоном, и мне на секунду действительно представилось, что я не только лучше него знаком с эстетическими теориями, но и являюсь владельцем лучшего автомобиля.

Он ухмыльнулся.

— Очень может быть. Поэтому-то у вас нет вовсе никакого оправдания. Какому-нибудь свихнувшемуся голодранцу еще простительно требовать в президенты Боба Лафоллета или этого Уильяма Фостера, даже Дебса, черт побери! Но ты ведь писал для настоящих журналов и, может быть, стал бы уже знаменитостью не хуже Нины Уилкокс Путнам[3] или даже Гарри Леона Уилсона,