долбящие землю удары.
Пересекли линию мелковатых, вырытых наспех, по-славянски, наших окопов, откуда вставала в атаку пехотная волна. На брустверах, на бермах стрелковых ячеек, на пулеметных площадках червонным золотом играли блестки стреляных гильз. Прошла колонна крупной рысью метров четыреста и втянулась в проход, проделанный саперами в немецких заграждениях, минных и проволочных. Здесь земля была бурой, опаленной разрывами и полосами от удлиненных зарядов.
В поле перед заграждениями и около них неприметными продолговатыми бугорками, как бы вжавшись в степь, неподвижно лежали люди. По защитным шароварам и пилоткам Пересветов определил, что это наши пехотинцы, — те, кто поднялись и шли в атаку первыми. Опираясь на винтовку, двигался раненый боец. Его под руку вел другой красноармеец. У раненого лицо было бледно-серым, как отбеленный холст, и покрыто испариной, а у сопровождающего, наоборот, красным и сальным.
— Ну, как там, пехота? — крикнул на ходу Рыженков. Сопровождающий почему-то со злобой ответил:
— Увидишь! Хорошо вон минометами набили мужиков.
Ближе ко второй траншее лежало столько бугорков в защитном, что сердце у студента дрогнуло и будто остановилось. Сквозь неожиданную внешнюю обыденность этой картины, сквозь кукольную неподвижность тел вползал в его душу ослабляющий страх.
И тут же перед Андрианом, как и десяток минут назад, со звоном лопнувшей струны встала картина побоища восьмивековой давности, и земля поползла на него, встала на ребро, как тарелка. Отчаянно ухватился Пересветов за луку седла, уперся — багровое, заволоченное пылью и тучами солнце поползло назад и заняло свое место над горизонтом. И тут же что-то щелкнуло, исчезли поверженные витязи и остались в степи совсем не картинно лежащие тела, а ясное солнце ударило жарко и желто. Андриан удержался в седле; вместе с картинкой из той, древней войны пропал и охвативший его было страх смерти. «Не мы первые, не мы последние», — шевельнулось в растревоженном мозгу. Пустынное поле перед второй траншеей кончилось, коноводы провели колонну через проход в проволочных, в два кола, заграждениях. В самой же траншее густо копошилась наша пехота: мелькали стертые до зеркального блеска саперные лопатки, летела на брустверы земля. Кое-где бойцы повязали головы от жаркого уже солнца белыми носовыми платками. Восстанавливали разрушенное артиллерийским огнем, рыли ячейки для стрельбы теперь уже в другую сторону, на юг.
Вперед Табацкий выслал Рыженкова, приказав взять с собой пять бойцов. Помкомвзвода в число пяти выбрал Ангелюка, Халдеева и Пересветова. Ехали по дну балки мелкой тряской рысью, быстрее не получалось из-за кустов, ям и промоин с отвесными стенками, оставленными весенней снеговой талой водой: кое-где оставались еще лужи и бочаги с водой, возможно, еще не протухшей на жарком солнце и пригодной для питья. Но об остановке нечего было и думать впереди и справа била немецкая минометная батарея. Чахх, чахх! — звуки выстрелов были мерными, с присасыванием, будто работали какие-то мирные прессы или молоты, а не боевые орудия.
Рыженков еще на ходу спешился, перебросил повод Ангелюку, а за собой поманил Пересветова:
— Полезли-ка наверх. Проползем по-над балкой, посмотрим, что и как.
Минометы, выпустив положенную дозу, стрельбу прекратили, Рыженков с Пересветовым ползли по откосу вверх, удерживая направление по слуховой памяти. Впереди послышалась немецкая речь. Рыженков, сняв фуражку, приподнял голову над травой и тотчас ее опустил.
— Вшестером?! — ахнул Пересветов.
— Э, не журись, студент. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Подумай сам. Мы подскочили к ним под бок только потому, что за стрельбой им нас не слышно было. Отстрелялись и теперь будут отдыхать, такая у них, понимаешь, техника. По часам все. Взвод сейчас подойдет — они же его услышат, развернут пулеметы, положат весь взвод, как пить дать, положат ребят…
До Пересветова дошло — каков Рыженков, мог и так и эдак, а он выбрал решение самое отчаянное. Студент глянул с почтением на старшего сержанта и обомлел: на голове у него красовался древний боевой позолоченный шлем; курчавилась черная густая бородка. Голос князя Игоря зазвучал в ушах Пересветова:
— Говоришь, про меня в двадцатом веке пишут нехорошее? То с русскими на половцев, то с половцами на русских, и, вообще, в жилах его течет половецкая кровь. Все верно, да не так. Нет такого государя или князя на свете, чтобы был чистокровный, как скаковой жеребец. Однако земля сильнее крови! Да, с половцами я то воюю, то мирюсь, они соседи наши. С ними торгуем, через их земли идут купцы к нам и от нас. Владимир Мономах девятнадцать раз с половцами бился и девятнадцать раз чинил мир, и нам то завещал. Я сам своими руками выдергивал половецкие стрелы из груди, я изрублен весь в сечах за Русь…
Игорь говорил, а Пересветов силился вспомнить: были ли в средневековой Европе короли и князья, что не отдавали своих дочерей в чужие земли, что сами не женились на иностранках, что союзничали со своими ближними соседями и не воевали с ними?
— Святослав Киевский, — гнул свое обиженный князь, — на брань выезжает со своей челядью — каждый день разбивают ему красный шатер, заморские вина льются рекой. Тьфу! А я сплю на попоне, укрываюсь звездами, под голову кладу седло… Ем то же, что и воин, что и гридьба! Он с холма в сражениях рукой водит, а я первый лезу в сечу, где копья гуще… за мной идут, мне верят люди… Я каждую подпругу в полках проверяю сам… не я усобицы выдумал, все страдаем от них!
Странноватый для современного уха напев Игоря затих, а затем Пересветов услышал уже громкий шепот Рыженкова:
— Тю! Как провалился! Что такое: толкнул его, а у него глаза аж закатились. Пошли скорей к нашим. Давай, давай!
Андриан Пересветов понял, что его забытье длилось не более нескольких секунд. Рыженков накрыл голову фуражкой с синим околышком, и они скользнули в густой траве назад. Сначала ползком, потом пригибаясь, а в зарослях на дне балки — в рост.
— Шашки к бою, — прохрипел старший сержант, взлетел в седло, не касаясь стремени, — за мной!
Немцы никак не ожидали атаки, да еще конной, с тыла: кто курил, кто обтирал бумажными концами мины, готовя их к стрельбе. Два офицера уютно, голова к голове, лежали под тентом из плащ-палатки и о чем-то беседовали. Минометы стояли на позиции в круглых свежевырытых окопах, блестя на солнце темно-зеленой эмалью. Дежурный пулемет был обращен дырчатым стволом на север, и пулеметчик в летнем кителе с закатанными по локоть рукавами дремал, уткнув голову в руки. Когда шестеро кавалеристов оказались в ста метрах от батареи, он повернул голову, и крайнее удивление выразилось на его лице. Остальные немцы застыли на своих местах, словно актеры в немой сцене.
Сто метров идущая карьером строевая кавалерийская лошадь проходит меньше чем за шесть секунд. Через две секунды самый опасный на батарее немец пулеметчик очнулся, ухватил свою машину, перебрасывая ее навстречу атакующим. Но Ангелюк уже прямо с седла пустил в ход своего «Дегтярева», длинной очередью выпуская веер пуль. Весь диск, все сорок семь патронов расстрелял Ангелюк не зря. Немец выпустил пулемет и ткнулся в землю носом. Рыженков, опередив остальных на три корпуса на своем резвом ахалтекинце, бросился к офицерам. Он хищно спружинился в седле, литые богатырские плечи округлились, бледно и холодно заиграл златоустовский клинок в его руке, поданной сильно вперед, за голову коня. Первый офицер упал без звука, как глиняная пирамида на рубочной полосе. Пока Рыженков разворачивал проскочившего коня, второй офицер успел вытащить из кобуры пистолет. Раздался запоздалый крик, гортанный, испуганный:
— Козакен! Козакен!..
Пересветов направил свою кобылу к ближайшему немцу, взмахнул клинком, нанес удар такой силы, которую в себе и не подозревал. Одобрительно блеснул глазом в сторону студента, «человека тонкой кости», Халдеев. Сзади послышался нарастающий дробный гул — по склону балки разворачивался взвод, искорками вспыхивали на солнце клинки…
Пленные сгрудились, разглядывая победивших, перехитривших их в этом бою одни высокомерно- нагло, другие со страхом, третьи — с недоумением: эти запыленные, безмерно уставшие худые безусые юнцы сумели застать их — опытных воинов, покоривших Европу, — врасплох, вогнали в страх, вынудили