— А что я говорил? — подхватил Заглоба. — Кто первый сказал: это волк?

— Нововейский говорил мне, — молвила Бася, — что он денно и нощно слышит, как Эвка и Зося зовут его: «Спаси!» — а разве их спасешь? Должно было болезнью кончиться, кто бы такие страдания выдержал? Смерть их он пережил бы, позора — не смог.

— Лежит теперь как колода бесчувственная, — молвил Мушальский, — а жаль, поединщик знатный!

Тут разговор их прервал слуга, сообщив, что в городе опять шум ужасный: люди сбегаются смотреть на генерала подольского, он сей момент прибыл с весьма пышной свитою и несколькими десятками пехотинцев.

— Он тут главный, — сказал Заглоба. — Весьма благородно со стороны пана Миколая Потоцкого, что он здесь решился быть, а не в другом каком месте, но, по мне, лучше бы его тут и не было. И он ведь противник был гетману! И в войну верить не хотел, а нынче, кто знает, не придется ли ему головой за это поплатиться!

— Может, и другие Потоцкие сюда за ним последуют, — сказал Мушальский.

— Видать, уж турки недалече! — заметил Заглоба. — Во имя отца, и сына, и святого духа! Дай бог, чтобы пан генерал был вторым Иеремией, а Каменец — вторым Збаражем.

— Быть посему, иль мы погибнем! — раздался чей-то голос с порога.

Бася при звуке этого голоса вскочила и с криком: «Михал!» — бросилась маленькому рыцарю на шею.

Володыёвский привез много важных вестей и, прежде чем объявить о них на военном совете, сперва в тихой келье поведал их жене. Сам он наголову разбил несколько мелких чамбулов и славно потрудился близ крымского дорощенковского коша. И пленных привез два-три десятка, от них можно было узнать о численности ханских и Дорошевых сил.

Другим наездникам не так повезло. Пан подлясский, стоявший во главе значительных сил, был разбит в жестокой сече; пану Мотовило, который направился к валашскому тракту, нанес поражение Крычинский с помощью белгородской орды и тех польских татар, что уцелели после разгрома на Текиче. Володыёвский по дороге в Каменец завернул в Хрептев: еще раз взглянуть потянуло, сказал пан Михал, на те места, где он был так счастлив.

— Я прибыл туда, — молвил он, — едва вы успели уехать, еще и след ваш не простыл, и без труда мог бы догнать вас, но в Ушицах переправился я на молдавский берег, чтобы со стороны степей прислушаться. Отдельные чамбулы перешли уже, и боюсь я, что, выдвинувшись вперед на Покуте, они нанесут внезапный удар. Другие же впереди турецкого войска идут и в скором времени прибудут. Осада предстоит, голубушка моя милая, ничего не поделаешь, но мы не дадимся, здесь ведь всякий не только отчизну, но и добро свое защищает.

Он встопорщил усики, привлек к себе жену и стал целовать ее в щеки. В тот день они не говорили больше. Назавтра Володыёвский сообщил эти известия на военном совете у князя епископа Ланцкоронского [66], в котором, кроме епископа, состояли еще генерал подольский, подкоморий подольский Ланцкоронский, писарь подольский Жевуский, хорунжий Гумецкий, Кетлинг, Маковецкий, майор Квасиброцкий и еще несколько офицеров. Очень не понравилось Володыёвскому, когда генерал подольский объявил, что не хочет, мол, брать на себя командование, а поручает его совету.

— В чрезвычайных ситуациях, — возразил маленький рыцарь, — одна голова быть должна и одна воля! Под Збаражем власть принадлежала трем региментариям, но они препоручили ее князю Иеремии Вишневецкому, справедливо полагая, что перед лицом опасности необходимо единоначалие.

Слова эти не возымели действия. Напрасно эрудит Кетлинг в качестве примера приводил римлян, которые, будучи лучшими в мире воинами, изобрели диктатуру. Князь епископ Ланцкоронский, который Кетлинга не любил, вообразив почему-то, что коль скоро тот шотландец по происхождению, то в глубине души и еретик, ответил ему, что поляки-де не нуждаются в том, чтобы у пришельцев истории обучаться, равно как, собственный разум имея, и в том не нуждаются, чтобы брать пример с римлян, которым, впрочем, в смелости и красноречии вовсе или почти не уступают. «Как от охапки дров огонь сильнее, нежели от одной щепки, — говорил он, — так и здесь: один ум хорошо, а много — лучше». При этом он хвалил скромность генерала подольского, хотя другие усматривали в том скорее страх перед ответственностью, и от себя предложил переговоры. Когда слово это было произнесено, солдаты как ужаленные повскакали с лавок: Володыёвский и Кетлинг, Маковецкий, Квасиброцкий, Гумецкий, Жевуский, — заскрежетали зубами и зазвенели саблями. «Вот оно что!» — послышались голоса. «Не для переговоров мы пришли сюда!» «Медиатора духовное облачение защищает!» Квасиброцкий крикнул даже: «В притвор, а не в совет!» Поднялась шумиха. Тогда епископ встал и торжественно молвил:

— Я первый готов голову сложить за костелы и за свою паству, а ежели о переговорах поминаю и выиграть время желал бы, то, бог мне судья, не для того вовсе, чтобы крепость сдать, а единственно чтобы дать гетману время стянуть подкрепления. Страшно для нехристей имя Собеского, и, даже если сил у него довольно не будет, сама молва, что он сюда идет, заставит басурман отступиться от Каменца.

После страстной его речи все умолкли, а кое-кто утешился даже, видя, что князь епископ не помышляет о сдаче города.

А Володыёвский сказал:

— Прежде чем неприятель обложит Каменец, ему Жванец придется брать; не оставит же он укрепленный замок у себя за спиною. Так вот я, с позволения пана подкомория подольского, берусь в Жванце окопаться и продержусь там ровно столько времени, сколько князь епископ переговорами выиграть намерен. Верных людей с собой возьму и, пока жив, не отдам Жванца!

Но тут все закричали:

— Не бывать тому! Ты здесь нужен! Без тебя горожане духом падут и солдаты охоту драться потеряют. Ни в коем разе! У кого тут больше опыта? Кто Збараж прошел, а коли до вылазки дойдет дело, кто людей поведет? Ты в Жванце голову сложишь, а мы без тебя тут погибнем!

— Мною командование распоряжается, — ответил Володыёвский.

— В Жванец послать бы смельчака из молодых, чтобы мне помощником был, — сказал подкоморий подольский.

— Пускай Нововейский едет! — откликнулись несколько голосов.