позволили купцу остаться, только страже пришлось уйти. Купец, узнав, что проезжая — пани Володыёвская, принялся отвешивать ей поклоны и, к великой Басиной радости, до небес превозносить ее мужа.

Затем он пошел к своим вьюкам и, воротившись, поднес ей короб диковинных сластей и маленькую шкатулку, полную турецких лекарственных трав, душистых и обладающих чудодейственными свойствами.

— Примите в знак благодарности, — сказал он. — Совсем еще недавно мы и носа из Могилева не смели высунуть — и Азба-бей здесь свирепствовал, и разбойники повсюду таились — во всех оврагах и на той стороне, в укрытиях, а ныне путь безопасен, вот мы и ездим. Да приумножит бог дни хрептевского коменданта и всякий день столь долгим сделает, сколь долог путь от Могилева до Каменца, а всякий час так продлит, чтобы он днем казался. Наш-то комендант, писарь польный [49], тот все больше в Варшаве отсиживается, а хрептевский комендант, он ухо держал востро и такую трепку задал разбойникам, что нынче им Днестр самой смерти страшнее.

— А что, пана Жевуского [50] нет в Могилеве? — спросила Бася.

— Он только войско привел и дня три сам тут пробыл. Позвольте, ваша милость, здесь изюм, а вот это — фрукт, какого и в Турции нету, его издалека доставляют, из Азии, он там на пальмах растет… Пана писаря нынче нету, а и конницы тоже нету, она вчера вдруг к Брацлаву подалась… Вот, сударыни, финики вам обеим, кушайте на здоровье… Остался один Гоженский [51] с пехотою, а конница вся как есть ушла…

— Странно, чего это конница ушла, — сказала Бася, вопросительно взглянув на Азью.

— Кони, верно, застоялись, — ответил Тугай-беевич, — нынче-то ведь спокойно!

— В городе слухи кружат, будто Дорош вдруг зашевелился, — сказал купец.

Азья рассмеялся.

— А чем он станет коней кормить, снегом, что ли? — обратился он к Басе.

— Пан Гоженский лучше вам это растолкует, — сказал купец.

— Мне тоже сдается, что пустое это, — подумав, сказала Бася, — кабы что было, муж мой первый о том бы знал.

— Без сомнения, в Хрептеве прежде стало бы известно, — сказал Азья. — Не бойтесь, сударыня.

Бася подняла светлое лицо к татарину и гордо раздула ноздри.

— Это я-то боюсь? Чудесно! Да откуда ты, сударь, это взял? Слышишь, Эвка, я — боюсь!

Эвка не сразу смогла ответить. Она любила поесть, питала особое пристрастие к сластям и теперь набила полный рот финиками, что не мешало ей, впрочем, кидать жадные взоры на Азью; лишь проглотив, она подхватила:

— С таким офицером и мне ничего не страшно.

И нежно, многозначительно взглянула в глаза молодому татарину; он же, с той поры как стала она для него помехой, испытывал к ней только гнев и тайное отвращение; не выдав себя ни единым жестом, он ответил, не поднимая глаз:

— В Рашкове ясно станет, заслужил ли я ваше доверие!

Это прозвучало чуть ли не угрозой. Но обе женщины, уже знакомые со странными свычаями и обычаями молодого татарина, ничего не заподозрили. Впрочем, Азья тут же заторопился ехать дальше; к Могилеву вел крутой, трудный спуск, который следовало одолеть засветло.

И они тронулись дальше.

До самых взгорий ехали быстро. Там Бася хотела пересесть на коня, но Азья уговорил ее оставаться с Эвой в санях, которые взяли на арканы и с величайшими предосторожностями стали спускать по откосу.

Азья пеший сопровождал сани, но почти не говорил с женщинами, поглощенный заботой об их безопасности своей командой. Солнце зашло все же раньше, нежели они успели преодолеть горы, так что идущий впереди отряд черемисов принялся разжигать костры из сухих ветвей. Путники подвигались вперед меж багровых языков пламени и стоявших у огня мрачных фигур. А позади, за этими фигурами, в ночном мраке и отблеске костров обозначались расплывчатые, устрашающие очертания грозных обрывов.

Все это было ново, увлекательно, походило на опасную таинственную экспедицию. Басина душа ликовала, а сердце преисполнилось благодарности к мужу — за то, что позволил ей отправиться в неведомые края, и к Азье — за то, что он так умело их вел. Теперь только поняла Бася, что такое солдатские походы, о трудностях которых наслышана была от военных, что такое крутые, головокружительные дороги. Безудержное веселье охватило ее. Она, конечно же, пересела бы на скакуна, но очень уж хотелось болтать с Эвкой, пугать ее. Когда передние отряды исчезли из глаз в извилистых теснинах и начали перекликаться дикими голосами, которые гулким эхом отдавались в зарослях, Баська, оборотясь к Эве, хватала ее за руки:

— Ого! Разбойники, а может, и орда!

Но Эва при одной мысли о молодом Тугай-беевиче тотчас успокаивалась.

— Его и разбойники, и орда чтят и боятся! — ответила она.

А чуть погодя приникла к Басиному уху:

— Пускай в Белгород, в Крым пускай, только бы с ним!…

Луна высоко уже взмыла в небо, когда они миновали горы. И там, внизу, словно на дне глубочайшей пропасти, увидели россыпь огней.

— Могилев у наших ног, — раздался голос за спинами женщин.

Бася обернулась; позади саней стоял Азья.