хоругвь прислал воевода в распоряжение короля, желая тем самым почет оказать государю, охранить особу его ото всяких случайностей, а может статься, и себя тем самым возвысить в его глазах.

Привел эту хоругвь молодой полковник Володыёвский, которого хорошо знал король. Ян Казимир тотчас повелел ему явиться, обнял его и сказал:

— Здравствуй, славный солдат мой! Много воды утекло с той поры, как потеряли мы тебя из виду. Пожалуй, под Берестечком видали мы тебя в последний раз, и весь ты был обагрен тогда кровью.

Пан Михал склонился к ногам короля и ответил:

— И в Варшаве был я потом, государь, в замке, с нынешним киевским каштеляном.

— И все служишь по-прежнему? Не хочется дома отдохнуть от трудов?

— В беде была Речь Посполитая, да и именье мое пропало в нынешней смуте. Негде голову мне приклонить, государь! Но я об том не тужу, думаю, что служба твоему королевскому величию и отчизне — это первый мой долг.

— Побольше бы нам таких, побольше! Не бесчинствовал бы тогда у нас враг. Бог даст, придет время и для наград, а теперь рассказывай, что сделали вы с виленским воеводой?

— Виленский воевода пред судом всевышнего Мы на последний приступ шли, когда он испустил дух.

— Как же это было?

— Вот донесение витебского воеводы, — ответил пан Михал.

Король взял послание Сапеги, стал было читать, но тут же прервал чтение.

— Пишет мне пан Сапега, — сказал он, — что великая литовская булава vacat[59], ошибается он, не vacat, ибо ему мы ее отдаем.

— Нет никого более достойного, чем воевода, — промолвил пан Михал, — и до самой твоей смерти все войско будет благодарить за это тебя, государь.

Улыбнулся король солдатскому этому простодушию и продолжал читать.

Через минуту он вздохнул.

— Самой прекрасной жемчужиной мог бы стать Радзивилл в нашей короне, когда бы не иссушили душу его гордыня и ересь, в коей он коснел. Свершилось! Пути господни неисповедимы! Радзивилл и Опалинский почти в одно и то же время… Суди же их, господи, не по грехам их, но по милосердию твоему.

Наступило молчание, затем король снова стал читать письмо

— Спасибо пану воеводе, — сказал он, кончив читать, — за то, что прислал он нам целую хоругвь и самого доблестного, как он пишет, рыцаря. Но я тут в безопасности, а такие рыцари более всего на поле брани надобны. Отдохнете немного, а там я пошлю вас на подмогу пану Чарнецкому, ибо на него шведы направят главный удар.

— Довольно уж мы под Тыкоцином отдыхали, государь! — с жаром воскликнул маленький рыцарь. — Нам бы теперь только коней покормить, и мы еще сегодня можем тронуться в путь, чтобы с паном Чарнецким упиться вражеской кровью! Великое это счастье лик твой зреть, государь, но и на шведов спешим мы ударить.

Лицо короля прояснилось. Отеческой добротой засветилось оно, и, глядя с удовольствием на неукротимого маленького рыцаря, король сказал:

— Это ты первый бросил свою полковничью булаву к ногам покойного князя воеводы?

— Не первый я ее бросил, государь, а в первый и, даст бог, в последний раз нарушил воинскую дисциплину. — Запнулся тут пан Михал и прибавил через минуту: — Нельзя было иначе!

— Верно! — подтвердил король. — Тяжелые это были времена для тех, кто знает, что такое воинская дисциплина; но и в покорстве надо знать границы, ибо, преступив их, можно совершить грех. Много ли офицеров осталось с Радзивиллом?

— В Тыкоцине мы из офицеров нашли одного только пана Харлампа, — не ушел он сразу от князя, а потом в беде не захотел его оставить. Одна только жалость удерживала его, ибо сердцем был он с нами. Еле мы его выходили, такой уж был у них голод, а он еще у себя ото рта отымал, чтобы князя покормить. Сюда, во Львов, приехал он теперь о милосердии молить ваше величество, да и я челом бью за него, государь, ибо человек он заслуженный и храбрый солдат.

— Пусть придет ко мне, — сказал король.

— Должен он, государь, важную весть тебе объявить, а слышал он ее от князя Богуслава в Кейданах. Жизни и безопасности священной для нас твоей особы весть эта attinet.

— Уж не о Кмицице ли?

— Да, государь!

— А ты знавал его?

— Знавал и дрался с ним, но где он сейчас, не знаю.

— Что ты о нем думаешь?

— Государь, коль отважился он на такое, нет таких мук, которых этот человек был бы достоин, — он исчадие ада.

— Вот и неправда! — сказал король. — Поклеп взвел на него князь Богуслав. Но не будем говорить об этом, скажи мне, что ты знаешь об его прошлом?

— Всегда это был великий воитель, несравненный в ратном искусстве. Другого не сыщешь такого, кто был бы способен с несколькими сотнями учинять такие набеги, как он учинял на Хованского, страху задавши всему его войску. Это просто чудо, что шкуру с него не содрали и барабан ею не обтянули! Дай тогда кто- нибудь Хованскому самого князя в руки, он не был бы так рад, как если бы ему Кмицица поднесли в подарок.