А приветственные возгласы вокруг не смолкали. С поля на взмыленных лошадях возвращался отряд за отрядом, и вновь прибывшие, не жалея глоток, присоединялись к славящему Бабинича хору. Шапки летели вверх, а те, у кого были заряжены мушкеты, палили в воздух.

Вдруг пан Анджей, привстав в стременах, воздел руки к небу и воскликнул громовым голосом:

— Vivat Ян Казимир, наш правитель и отец!

Тут поднялся такой крик, будто вновь началось сраженье. Неописуемое одушевление охватило всех и каждого.

Князь Михал отстегнул от пояса саблю в усыпанных алмазами ножнах и протянул ее Кмицицу, гетман набросил ему на плечи свой дорогой, подбитый мехом плащ, он же снова простер кверху руки:

— Vivat наш гетман, наш непобедимый вождь!

— Grescat! Floreat![159] — подхватил хор голосов.

Тут стали сносить и втыкать в земляную насыпь у ног военачальников захваченные вражеские знамена. Ни одного не уберег неприятель: и прусские здесь были — регулярной армии, ополченские и дворянские, — и шведские, и Богуславовых полков; все цвета радуги заиграли, переливаясь, у подножья вала.

— Сегодняшняя победа — одна из величайших в этой войне! — воскликнул гетман. — Израель и Вальдек в плену, полковники либо перебиты, либо тоже в плену, войско поголовно истреблено…

И обратился к Кмицицу:

— Пан Бабинич, ты в той стороне с Богуславом должен был повстречаться… Что с ним?

Тут и Володыёвский уставил на Кмицица нетерпеливый взгляд, он же поспешил ответить:

— Князя Богуслава господь покарал вот этой рукою!

И с этими словами протянул вперед правую руку. В ту же минуту маленький рыцарь кинулся ему на шею.

— Ендрек! — крикнул он. — Как же я за тебя рад! Благослови тебя создатель!

— Это ты меня саблей учил владеть! — с искренней благодарностью ответил пан Анджей.

Дальнейшие изъявления дружеских чувств были прерваны князем кравчим.

— Неужто мой брат убит? — быстро спросил он.

— Нет, — ответил Кмициц, — я ему даровал жизнь, но он ранен и взят в плен. Да вот он, вон ногайцы мои его ведут!

При этих словах на лице Володыёвского отобразилось недоумение, а взоры всех рыцарей устремились на равнину: там вдали показался отряд в полсотни татар; всадники медленно приближались и наконец, миновав нагромождения поломанных телег, достигли оконечности вала.

Теперь, когда они были уже в нескольких десятках шагов, видно стало, что едущий впереди татарин тащит за собой пленника; все узнали Богуслава, но… как же надсмеялась над ним судьба!

Он, один из могущественнейших властителей Речи Посполитой, вчера еще мечтавший об удельном княжестве, он, князь Римской империи, шел теперь за татарским конем с веревкой на шее, пешком, без шляпы, с окровавленной головой, обмотанной грязной тряпицей. Но столь велика была ненависть рыцарей к этому магнату, что постигшее его жестокое унижение ни в чьем сердце не пробудило жалости — напротив, едва ли не все уста вскричали разом:

— Смерть предателю! Саблями его зарубить! Смерть! Смерть!

А князь Михал закрыл глаза рукою, ибо тяжко ему было смотреть на позор одного из Радзивиллов. И вдруг, сделавшись красен в лице, воскликнул:

— Милостивые судари! Это брат мой, моя кровь, а я ни жизни своей, ни достояния не жалел для отчизны! Кто на этого несчастного поднимет руку, тот враг мне!

Рыцари мгновенно умолкли.

Князя Михала любили за отвагу, щедрость и преданность отечеству. Когда вся Литва уже была под пятой гиперборейцев, он единственный оборонялся в Несвиже, а во время войны со шведами с негодованием отверг наущения Януша и одним из первых примкнул к Тышовецкой конфедерации — потому и теперь к его словам прислушались. Да и, вероятно, никому не хотелось навлечь на себя неудовольствие могущественного вельможи; так или иначе, все сабли немедля попрятались обратно в ножны, а кое-кто ИЗ офицеров, радзивилловские вассалы, закричали даже:

— Отнять его у татар! Пусть Речь Посполитая его судит — не позволим басурманам глумиться над благородной кровью!

— Отнять его у татар! — повторил князь. — Заложника мы найдем, а выкуп он сам заплатит! Пан Войниллович, прикажи своим людям — пусть силой его возьмут, если добром нельзя будет!

— Я готов идти в заложники! — воскликнул Гноинский.

Между тем Володыёвский пододвинулся к Кмицицу и сказал:

— Что же ты натворил, Ендрек! Ведь он, почитай, выпутался!

Кмициц вскинулся, как раненый дикий кот.

— Позволь, ваша светлость! — крикнул он. — Это мой пленник! Я ему жизнь даровал, но не просто так — он мои условия на своем еретическом Евангелии соблюсти поклялся. Да я скорей умру, чем позволю отобрать его у татар, пока он уговор не исполнит!

Сказавши так, Кмициц вздыбил коня, преграждая Войнилловичу путь. Горячая кровь в нем взыграла: лицо исказилось, ноздри раздулись, глаза метали молнии.

Войниллович стал теснить его своей лошадью.