Я никогда не думал, что можно так медленно, тяжело и ненавидяще поднимать веки. Не глаза, нет, именно веки, которые, видимо, сделались у него свинцовыми.

— Где он?

— А я-то думал, вы радость не сможете сдержать… Думал, сразу попросите меня соединить его с вами…

Бласенков как бы смял себя, подвинулся ко мне, скорбно опустив уголки рта:

— Я вам не артист, Иван Игоревич, а солдат… Каждый по-своему радость выказывает… Хотите всех под одну гребенку расчесать. Не выйдет… Я принял вас, отвечаю вам, тактично отвечаю, но и вы извольте соблюдать нормы приличия… Пошли, позвоним Извекову, телефон на кухне.

— Позвонить ему мы не сможем… Он жив в моей памяти… В нашей памяти… Его могилу недавно обнаружили представители Союза немецкой молодежи ГДР… И его предсмертные записки… О том, как и почему он попал в гестапо… Похоронен он возле Берлина, неподалеку от Цоссена, в семи километрах от штаб-квартиры Власова…

Бласенков сокрушенно покачал головой:

— Что, в нынешней журналистике допустимы и такие приемы?

— Какие именно?

— Да вот такие… Игра на нервах… Провокация даже, я бы сказал…

Он по-прежнему смотрел на меня из-под век, ставших свинцово-неподъемными, смотрел с нескрываемой уже ненавистью. Однако я понимал, что теперь ему этот разговор тоже необходим, может быть, даже больше, чем мне. Поговорим.

— Что-нибудь еще у вас есть? У меня тоже имеет место быть желание поспрашивать вас кое о чем.

— Пожалуйста.

— Что за дело инженера Горенкова вы помянули на диспуте в клубе? Я читал намедни статью Эдмонда Осинина о строителе Горенкове… Это одно и то же лицо? Или разные?

— Вы же слышали, как доцент Тихомиров предложил всем прочитать выступление Эдмонда Осинина о деле Горенкова… Да, это один и тот же человек…

— Но в статье не было и слова о том, что этот самый… Ну, как его? Ведущий собрание… Запамятовал фамилию… Доцент…

— Тихомиров, — улыбнулся я. — Действительно, фамилия трудно запоминаема…

— Верно, Тихомиров, благодарствуйте… Так вот, в статье никаких обвинений против доцента не было выдвинуто… Речь шла о том, что несчастного инженера подставили под удар руководители автономной республики… Зачем же вешать собак на честных людей? Попахивает тридцать седьмым годом…

— Не любите этот год?

— Ненавижу… Как и все русс… советские люди…

— Не помните, с чего начался в том году самый страшный террор?

— Со всего, — ответил Бласенков. — Со всех и со всего.

— Нет… Не со всего… А с доклада… На февральско-мартовском пленуме ЦК, который сделал Сталин… Помните, с чего он начал? Нет? Напомню. Я наизусть знаю, занимаюсь тренажем памяти… Так вот, он сказал так, цитирую: «Во-первых, вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты… — они же все масоны, как вы утверждаете, правда? — задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные. Во-вторых, агенты иностранных держав, в том числе троцкисты, проникли не только в низовые организации, но и на некоторые ответственные посты. В-третьих, некоторые наши руководящие товарищи, как в центре, так и на местах, не только не сумели разглядеть настоящее лицо этих вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, но оказались до того беспечными, благодушными и наивными, что нередко сами содействовали продвижению агентов иностранных государств на те или иные ответственные посты… Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознавать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован…» Очень похоже на то, чем вы нас пугаете сейчас, требуя повсеместно распознавать масонов, которые имеют свою организацию и пролезли вплоть до самого верха… А ну, если раскачаете общество? А ну, пойдет заваруха? Представляете, сколько десятков миллионов масонов и сионистов мы распознаем?! Я-то, например, вас распознаю, обещаю вам заранее, ух как распознаю! И докажу, что вы, — я засмеялся, — масон.

Бласенков откинулся на спинку кресла:

— Интересно, каким же образом?

— А очень просто. Масоны являются фашистами наших дней?

— Конечно.

— Они продолжают дело Гитлера?

— Бесспорно. Только потому мы с ними и боремся.

— Очень замечательно… «Мы боремся»… В таком случае отчего вы зачитывали в клубе — под магнитофонную запись — чуть видоизмененный устав всемирного антиеврейского фронта, созданного Юлиусом Штрайхером, гитлеровским военным преступником, вздернутым по приговору суда народов в Нюрнберге?

— Не было у немца такого «фронта»!

— Да неужели?! Вы же у Власова проходили основоположения этого «фронта» на занятиях по «еврейскому вопросу», неужели запамятовали?

— Я этих занятий не посещал.

— А как же получили зачет?

— Кто вам сказал, что я получил зачет?

— Архив. Я работал в архиве, Виталий Викентьевич… В том, где собрана вся документация, связанная с вашей службой у Власова.

— Наш разговор записывается на пленку, — заметил Бласенков, резко побледнев. — Вы знаете, что грозит клеветнику — в соответствии с советским законодательством?

— Знаю. Вы получили срок за измену, но за клевету вы еще своего не получили.

— Как прикажете понимать?

— Не понимаете?

— Совершенно не понимаю.

— История — штука многосложная… Многое, казалось бы, исчезает навсегда, все вроде бы покрыто тайной, да и годы отстучали свое, ан — нет, внезапно правда поднимается наверх, высвечивая всех тех, кто служил добру, как, в равной мере, и злу…

Я достал из кармана фотографию отца, единственную сохранившуюся у покойницы бабушки: в форме РОА, — рядом генерал Малышкин, полковник Боярский и поручик Бласенков.

Я не торопился передать ее моему собеседнику, неторопливо рассматривал, словно бы заново изучая лица людей, запечатленные фотокорреспондентом фашистской газеты «Новая Русь».

Лишь заметив, как снова налились веки поручика, я протянул ему фотографию:

— Ну, как? Всех узнаете?

Он тяжело поднял голову — веки не мог уже, перенапрягся, — мгновение изучал меня взглядом, полным усталой ненависти, потом снова углубился в разглядывание фотографии.

— Да, я знаю всех, кто здесь изображен, — сказал наконец он, и впервые за весь разговор я угадал в манере его ответа тюремность.

— Могу просить вас назвать людей поименно?

— Конечно… Изменник Родины Малышкин… Рядом — изменник Родины полковник Боярский… Подле него изменник Родины капитан Снегирев… И я… Сделано было это фото незадолго перед тем, как меня разоблачило гестапо и бросило в застенок на Принцальбрехтштрассе…

— Не помните, как звали капитана Снегирева?

— Великолепнейшим образом помню… Игорь Иванович… Наймит гестапо, мерзавец и тварь…

— Стареете, господин Бласенков, — сказал я, — память сдает… Ну-ка, вспомните имя и отчество моего отца, я ж его называл в клубе…

И тут я увидел, как медленно потекло лицо Бласенкова. Оно менялось на глазах, щеки обвисли, мгновенно пересохли губы, сделавшись бесцветными, сероватыми какими-то, мочки ушей стали длиннее, они наливались желтоватой синевой, и впервые за все время разговора я заметил, как у старика затряслись руки…

— Вы же писали доносы на моего отца в нашей тюрьме, Виталий Викентьевич? Вы работали по просьбе министра Абакумова, разве не так? Вам же прекрасно было известно, кем был мой отец — «капитан Снегирев»… Он ведь вас первым допрашивал, в сорок пятом, в конце мая, правда? Вот почему я затронул вопрос о клевете. Вас судили за измену Родине, а вы в нашей тюрьме клеветали на коммунистов, на чистых людей, чтобы подвести их под расстрел… Но мой отец не был расстрелян… Он уцелел… А вы до сих пор не ответили за клевету на него… Вот почему я говорил, что история — штука многосложная… Подлинник этой фотографии там, где ей надлежит находиться… Там, где уже лежат документы, как вы отдали гестапо Извекова… Там, где есть свидетельские показания, как вы добровольно перешли к немцам… Есть точная дата и название деревни, где вы лютовали, а также свидетельства крестьян… И есть показания, как вы вместе с немцами ломали несчастного четырнадцатилетнего мальчишку, делая из него предателя, — Мишу Тихомирова… Трудная фамилия, правда? С трудом запоминается… Никак она вам не дается, правда?

И тут я услышал, как по коридору кто-то пробежал. Я снова стал комком, я был готов мгновенно обернуться, отбросив кресло, вскочить на ноги и занять позицию.

Но в комнату никто не вошел, хлопнула дверь, и я услышал, как тараторяще прочечетил дробный сбег по лестнице.

— Колька, — жалобно, даже моляще простонал Бласенков. — Колька, сука!

Никто не ответил ему: Колька слышал все, что я говорил, Колька убежал, что ж, наверное, ради этого я и пришел сюда, вот она, победа. Никогда не думал, что после нее тебя оставляют силы и тело кажется резиновым, неуправляемым…

— Слушай, — прошептал Бласенков, — слушай меня… Не губи, Христа ради… Хочешь, на колени стану? Сколько чего хочешь — возьми, у тебя ж дите родится… Я отойду, уеду, пропади все пропадом. Дай пожить, пощади седины, пощади… Все тебе скажу, про всех, только дай уйти добром…

И, обвалившись на пол, он заплакал, задирая голову так, словно хотел сломать шею, вывернув ее назад в последнем задыхающемся хрусте…