— Да. («Любовь обмануть легче, чем ненависть. Она любит его, и она уже не может видеть правду, потому что сейчас она думает лишь о нем».)

— Где его арестовали?

— В Берлине. Он собирался вылетать в Токио, но его арестовали… Он ведь должен был к вам вернуться, да?

«Никогда бы не подумал, что японки умеют так плакать. Они всегда улыбаются. Что-то она долго плачет, а у меня голова теперь раскручивается в другую сторону. Если она проплачет еще несколько минут, я брякнусь со скользкого покатого стула на пол. Он холодный, этот кафельный пол… Чем их можно поторопить, этих баб? Сантиментом, чем же еще? Все они одинаковы: африканки, немки, японки. Дуры и истерички, даже провидящие…»

— Он купил обручальные кольца…

— Что мне делать?

— Я не слышу… Громче, пожалуйста…

— Что я должна сделать для него? Это ведь ложь. Я жива. Пусть посмотрят… Он ни в чем не виноват… В чем он может быть виноват?

— Сейчас я вызову прокурора. Только сначала объясните мне, кто просил вас говорить ложь и почему вы согласились лгать?

— Я послала ему две телеграммы, но он не ответил, а мне в это время принесли счета за отель и за врачей…

— Громче!

— Что?

«Неужели она меня не слышит, я же кричу во все горло?»

— Громче! Говорите громче!

— Я задолжала за отель и за врачей, которых он нанял… Описали дом моих сестер в Нагасаки. Они сироты… Господин, который уплатил за меня долг, пообещал выплачивать после моей смерти — я, вероятно, умру через месяц — тысячу долларов в год моим сестрам до их совершеннолетия.

«Я тоже стоил восемьсот долларов, как говорил Хоа. Мистер Лао любит круглые цифры. Я стоил восемьсот — аккордно, а эти две сестры — по пятьсот каждая. Значит, я стою в два раза больше. Или на два раза? Проклятая арифметика… Какая же ты ясновидящая, если я так тебя обманул?»

— Вам сказали, что придет белый и будет спрашивать о Дорнброке?

— Да.

— И вас попросили сказать, что вы заразили его сифилисом?

— Да. Он приедет ко мне, когда его освободят?

«Сироты ее останутся теперь без денег, — вдруг четко понял Люс, и голова у него сделалась ясной, только осталась тяжесть в затылке. — Вот где ты оказался подлецом, Люс. Зачем она так смотрит? У меня ведь тоже есть душа… Она его ждет — про сестер забыла, про смерть свою забыла, его ждет… Зачем ты делаешь всех вокруг несчастными, Люс?! Забудут это дело, папа Ганса уплатит за смерть сына миллионов сто, и забудут. А две ее сестры умрут из-за меня с голоду, потому что я боролся за правду. Будь ты проклят, Люс, будь проклят… Во имя холодной правды ты убил двух девочек… Фюрер тоже убивал детей во имя „правды“. Разве можно бороться с Гитлером по-гитлеровски? Хайль сила, да, Люс? Будь я проклят! Зачем я не родился шофером или клерком?! Зачем я родился такой слепой, устремленной тварью?»

— Да. Приедет, — сказал Люс. — Обязательно. Сейчас я вызову прокурора, и мы ему все вместе расскажем, да?

— Да.

— Сколько денег перевели на имя ваших сестер?

— Пятьсот тысяч иен.

— Это сколько на доллары?

— Я не знаю… Какая разница?

«Улыбка у нее замечательная, я даже не мог подумать, что у нее такая улыбка… Как утро… Пошло, да, Люс? „Улыбка как утро“… Но что же делать, если улыбка у нее действительно как утро… Сейчас надо перевести эти проклятые иены на доллары, а потом доллары на наши марки… Не смогу… Надо послать телеграмму в Берлин, чтобы из моей доли за дом на имя ее сестер… Нет, это ее испугает… На ее имя, они же наследницы… Перевели деньги… Я еще соображаю, хотя вроде бы я на исходе. Люс, что с тобой? Ничего, так бывало, когда я кончал картину… Перенапряжение… Пройдет. Берем душу в руки и трясем ее, как нашкодившую кошку…»

Он откашлялся.

— Что? — спросила Исии. — Вам дурно?

Люс отрицательно покачал головой и спросил, откашлявшись еще раз:

— Когда вам стало плохо после того облака, он привез вас сюда и сказал, что ненадолго слетает домой и сразу вернется, да?

— Да. Ему не верили, когда он так говорил?

— Нет. Не верили.

«Какой маленький мир и какой большой! Слава богу, она еще понимает по-английски. А думает по-японски. Скажи мне, милая, отчего же тогда, если он жив, а не погиб двадцать второго и если ты знаешь, что он любит тебя, отчего ты не послала телеграмму его адвокату? Почему ты не позвонила в наше посольство?»

— Он прилетит, как только кончатся все формальности, Исии… Это будет не завтра, но очень скоро, в самые ближайшие дни… Он ведь сказал при прощании вам, что сделает кое-какие дела дома, привезет врачей и лекарства и вылечит вас, да?

Снова свет в палате…

— Он сказал, что построит специальные клиники и передаст свои деньги на то, чтобы люди научились лечить мою болезнь. Он сказал, что то облако, которое прошло надо мной, будет последним…

Люс поднялся, и его шатнуло. Он увидел в глазах женщины испуг. Он как-то странно подмигнул ей. («Нет, не так, это я сейчас сыграл злого волшебника для моего Отто, надо играть доброго гномика и улыбаться, я спутал гримасы. Ничего, я сейчас ей улыбнусь… Сейчас…»)

— Он очень ругал мистера Лима? — спросил Люс, забыв улыбнуться, как добрый гномик. — И своего отца, да?

— Нет… Разве можно ругать отца?! А мистера Лима он ругал, и я даже просила его не ругать так страшно человека, и он больше никогда при мне не ругал его.

Люс почувствовал, как голова его совсем очистилась и стала ясной, но одновременно с этим освобождением от вязкого, тошнотворного тумана сердце сдавило тупой болью.

«Ну вот, невроз, — подумал Люс, — начинается. Не одно, так другое».

— А почему вы поверили, что он негодяй? Только из-за того, что так долго не приезжал? Из-за того, что не прислал денег? Или потому, что вам это сказал про него ваш соплеменник?

Она снова заплакала, и он понял, что попал в точку.

— Онума-сан?

Она кивнула головой.

— Он просил вас сказать про сифилис?

— Да.

— Он просил сказать это мне, а потом попросить меня уйти из палаты или вызвать сестру — мол, вам стало плохо, да?

— Да.

— Он раньше был актером, этот Онума?

— Нет, он был режиссером. Он ставил нам программу… Это было давно, много лет назад…

«Ну, вот и сердце перестало болеть, — подумал Люс. — Теперь будет легче обманывать ее… мне придется быть с ней до конца… Сейчас я вызову прокурора и журналистов, а потом соберу пресс-конференцию».

Он шагнул к двери, но сердце вдруг остановилось, а потом стало колотиться где-то в горле.

— Сейчас, — прошептал он, — сейчас я… вернусь…

И он сделал еще один шаг к двери: белой, масляной, скользкой, которая наваливалась на него с каждым мгновением все стремительнее и стремительнее…

После того как прошло заседание наблюдательного совета, на котором Бауэр был утвержден заместителем председателя, Дорнброк слег. Врачи констатировали, что давление у старика нормальное, кардиограмма не показывала отклонений от нормы, да и все остальные анализы не дали ничего тревожного.

— Есть форма нервного шока, — объяснил Фрайтаг, доктор ведущей боннской клиники, — когда больной угасает в течение нескольких недель. Господин Дорнброк отказывается от еды, апатия, отсутствие реакции на происходящее, нежелание разговаривать — это тревожные симптомы.

— Вы можете определить время кризисной точки? — спросил Бауэр. — Что надо предпринять? Отдалить эту кризисную точку или же приблизить ее?

Доктор из Бонна посмотрел на профессора Тергмана. Тот пожал плечами:

— Зачем же искусственно приближать кризис?

— Нам важно знать правду о состоянии здоровья председателя, — сказал Бауэр, — мы обязаны продолжать его работу. Либо мы опираемся на ваше заключение: «Дело обстоит так-то и так-то, ждать надо того-то и того, в такие-то сроки», — и мы принимаем целый ряд решений, которые сейчас не принимаются, поскольку мы ждем возвращения господина Дорнброка. Либо вы говорите: «Через месяц он вернется в строй», — и тогда мы продолжаем ждать…

— Знаете что, — ответил Тергман, — пригласите-ка лучше еще одного специалиста. Я не хочу брать на себя ответственность, которую вы столь