— Вам бы надо иначе сформулировать вопрос: «Вы в Японии впервые?» А потом спрашивать, понравилась ли мне Япония.
— Вы хотите сказать, Люсо-сан, что вам ясно, зачем я с вами беседую? Вы хотите дать мне понять, что вам ясна моя роль?
— Именно. Именно так, Онума-сан…
— Так вот о Дорнброке… Не стоит вам, Люсо-сан, восстанавливать против себя Азию. Вспомните, что случилось с Якобетти… Стоило ему сделать безжалостный фильм об Африке, как его предали остракизму во всем мире: сильные уговорились делать политику на защите слабых. Я имею в виду словесную, ни к чему не обязывающую защиту. Она страшна лишь для художников; военных, бизнесменов и министров она не касается.
— Чен Шен просил вас попугать меня? Или кто другой?
— Вы не правы, Люсо-сан, меня никто не просил пугать вас. Меня просили, поскольку я знаю немецкий, сказать вам то, что я сказал. Не надо унижать азиатов вашей правдой. Занимайтесь Дорнброком в Германии. Но не надо впутывать в это ваше дело Азию. Гонконг — особенно. Вас проклянут и правые и левые. Энцесбергер и Годар держат у себя в домах портреты левых ультра.
— Снимут, — ответил Люс. — Когда ультралеваки начнут открытый диалог с Вашингтоном или с нашими бешеными, они снимут их портреты… Лишь игра в бунт предполагает тягу к авторитарности…
— Они не начнут диалога с врагами. Еще сакэ?
— С удовольствием. Желаю вам успеха, Онума-сан! Ваши люди должны меня сегодня прирезать? Или будете топить в море?
— Я не бандит, Люсо-сан. Я желаю вам лишь одного: выполнения всего вами задуманного. Я готов помогать в меру моих сил и возможностей.
— Тогда ответьте: что у вас говорили о переговорах Дорнброка? Я не прошу точных фактов. Меня пока что удовлетворят даже слухи.
— В «Асахи» проскользнуло сообщение, что Дорнброк вел переговоры о расширении атомного полигона.
— Дорнброк был здесь. Ему задавали такой вопрос?
— Да. Ему задали этот вопрос в аэропорту. Но он отказался отвечать на все вопросы и сразу же улетел в Токио. Он очень торопился.
— Он торопился к Исии.
— Увы, это имя мне ничего не говорит.
«Вы мешаете мистеру Лиму, — продолжал тогда Хоа, — потому что нашли японку. У мистера Лима деловые связи с мистером Дорнброком. Я говорою вам это, потому что вы сказали мистеру Ричмонду: „Хорошо, что подобных вам топят здесь в каналах“. Случай за вас, мистер Люс. Я ничего бы не смог поделать, я был бы вынужден, даже несмотря на вашу доброту ко мне, выполнить поручение мистера Лао, но случай за вас. Ведь с вами миссис Джейн, а ее муж работает в американской контрразведке… Она лишний свидетель, и я с радостью верну деньги мистеру Лао, полученные за то, чтобы вы навсегда исчезли. Вы стоили восемьсот долларов, мистер Люс. Я истратил на аренду такси восемь долларов, так что прошу их вернуть мне: я обязан отчитаться перед мистером Лао». Люс тогда попросил Хоа устроить ему встречу с мистером Лао. Хоа ответил: «Если вы станете рассказывать кому-то, о чем я говорил вам, я погибну, но я погибну, утвердившись в лютой ненависти к белым. Ненависть отцов, даже убитых, передается детям, мистер Люс. А каждый третий человек на земле — китаец».
Люс медленно тянул горячее сакэ — оно было горячим и чуть прислащенным, с очень нежным запахом. Он вспоминал, как наутро в номере ему подсунули газеты под дверь. Он всегда просыпался, когда связка газет влетала под дверь его номера и, проскользнув по натертым плитам кафельного пола, ударялась о ножку стула. Иногда газеты рикошетили к кровати, и Люсу даже не приходилось подниматься, чтобы узнать все новости.
На второй полосе он увидел фотографию автофургона с разбитым ветровым стеклом. Сверху был громадный заголовок: «Убийство коммерсанта Хоа Шу- дзэ (59 лет, владелец двух катеров и магазина около порта)». Люс подумал: «Никогда бы не дал ему пятидесяти девяти. От силы сорок». Только потом он понял, что это напечатано именно о Хоа, и что Хоа убит, и что ушел он из жизни с ненавистью к белым, которые протягивают руку, чуточку помедлив, — как Джейн в клубе.
— Вы думаете, я агент? — спросил Онума, когда они, сняв ботинки, вошли в салон мадам Сато, окруженные стайкой гейш. — Я не агент, Люсо-сан, просто мне, как и вам, нужен допинг. Умным людям всегда нужен допинг интереса. Меня попросили поговорить с вами. «Запомните его, — сказали мне, — когда он выпустит свой новый фильм, вам будет что написать».
Онума казался совсем трезвым, и поэтому Люс решил, что японец здорово пьян.
— Кто вас об этом просил?
— Друзья. У меня много друзей в Гонконге. Знаете, чтобы вы не думали, будто я какой-то агент, я дам вам один адрес. Это в Токио, возле небоскреба Касумигасеки…
— Спасибо. Чей это адрес?
— Там частная клиника.
— Спасибо. Но…
— Там сейчас лежит Исии-сан.
— Что?!
— Ничего. Просто мне приятно видеть вашу растерянность. Вы наивно считали, что умно и хитро ведете партию, а ведь всю партитуру беседы расписал я. Но вы стойкий человек, а мне это нравится… Вы понимаете, что играете смертельную игру?
— Вам это подсказали?
— Мне никогда никто не подсказывает. Я сам думаю, сопоставляю вашу заинтересованность с заинтересованностью моих друзей. Вы работаете на МАД? Нет?
— На военную контрразведку? Я? Почему?!
— Я прочитал об этом в немецких газетах.
— Когда это было напечатано?
— Дня три назад.
Люс хлопнул в ладоши и рассмеялся:
— Тогда у меня все хорошо, Онума-сан! Значит, они решили прижать меня с другой стороны, опозорить в глазах интеллигенции, когда не вышло у Ли…
— У кого?
— У Лихтенштейна, — ответил Люс спокойно. Он вовремя оборвал себя. «Ли» — это ведь не «Лим». Это «Лихтенберг», «Лихтенштейн», «Либерганд»… — Лихтенштейн — это враг моего продюсера, Онума-Сан.
— Но это не мистер Лим? — тихо спросил Онума и, не дождавшись ответа побледневшего Люса, пошел танцевать с одной из гейш. Невидимый магнитофон вертел мелодии Рэя Кониффа.
Люс поднялся, и его качнуло.
«А я здорово набрался этого сакэ, — подумал он. — Шатает. Ну и пусть. Сдыхать надо пьяным. Не так страшно. Но они сейчас не станут меня убивать. Я в их руках. Они крепко попугали меня с Хоа. Им кажется, что этого достаточно».
Онума-сан, держа в руке длинный бокал, шагнул ему навстречу. Он чокнулся с Люсом бокалом, в котором было шипучее шампанское, пролив несколько капель.
— Давайте выпьем за искусство, — сказал Онума. — За правдивое искусство. Сейчас искусство должно быть правдивым, как математика. Вот за это я хочу выпить.
— Ладно, — согласился Люс. — Только я осоловел.
— Можно попросить нашатыря.
— Нет, нет, не надо. А как вас можно называть уменьшительно? Я хочу называть вас ласковым именем…
— Японца нельзя называть уменьшительно, — ответил Онума. — Мы и так маленькие. А вы хотите нас еще уменьшить…
— Можно, я буду называть вас Онумушка?
— Это нецензурно, — ответил японец, — видите, наши подруги прыснули со смеху. Никогда не называйте меня так, очень прошу вас.
Токийский шофер подвез Люса к полицейской будке и показал пальцем на молоденького высокого парня в белой каске.
Полицейский дважды переспросил Люса, а потом облегченно вздохнул:
— Понятно. Теперь понятно. Это в седьмом блоке. — И он объяснил шоферу, как проехать к частной клинике, которая помещалась неподалеку от токийского небоскреба Касумигасеки.
«Это совсем рядом, вы легко найдете, — сказал ему на прощание Онума, — полиция в крайнем случае поможет вам, у них есть специальные путеводители…»
Клиника была крохотная — всего пять палат. Тихо, ни одного звука, полумрак…
Выслушав Люса, дежурная сестра утвердительно кивнула головой и, молча поднявшись, пригласила его следовать за собой.
Исии лежала в палате одна. Палата была белая — такая же, как лицо женщины. И поэтому ее громадные глаза казались двумя продолговатыми кусочками антрацита; они блестели лихорадочно, и, когда она закрывала глаза, казалось, что в палате становится темно, как в шахте.
— Здравствуйте, — сказал Люс. — Вас уже предупредили, что я приду?
— Нет, — ответила женщина. — Кто вы?
— Я друг Ганса.
Темно в палате, очень темно.
— Вы ждали меня?
— Нет. Я вас не ждала.
«Надо включить диктофон. Я не скажу ей об этом. Она знала о моем приходе. Ее предупредили — в этом я сейчас не мог ошибиться».
Женщина молчала; ее лицо побледнело еще сильнее.
— Я друг Дорнброка, — повторил Люс.
