Штатов в руки какого-либо государства, не обладающего ядерным оружием». А это представитель США в «Комитете восемнадцати» в Женеве, июнь прошлого года. Это одна рука, Гейнц, которая не ведает, что творит другая. А другая вот что творит: «В течение многих лет мы представляем своим партнерам по НАТО системы тактического ядерного оружия. Мы проводим обучение по применению этого оружия с большим числом союзнического военного персонала. Мы прилагаем всевозможные усилия, чтобы информировать наших партнеров по НАТО о проблемах ядерной войны». Это Макнамара, министр обороны США. И далее: «В США в ракетных частях проходят стажировку 5 тысяч офицеров и солдат бундесвера». Это «Франкфуртер рундшау». А теперь послушаем пангерманистов: «Мы, разумеется, тоже знаем, что американская политика в Европе преследует в первую очередь американские интересы. Необходимо уточнить, насколько эти интересы совпадают с нашими». Это канцлер Кизингер. И все это, мой друг, покоится на занятной концепции: «Наши территориальные требования простираются далеко за линию Одер — Нейсе, мы снова хотим заполучить старые области немецкого господства. 2000 год не должен стать годом 83-й годовщины Октябрьской революции». Это генерал фон Хассель, кавалер четырнадцати наград, полученных от Гитлера, министр обороны ФРГ в кабинете Аденауэра — Эрхарда. И, наконец, последнее: «Вражда между Пекином и Москвой породила в Германии мысль о том, нельзя ли сделать Китай рычагом в германском вопросе, включая линию Одер — Нейсе, в соответствии с формулой: „Враг моего врага — мой друг“. Мы, безусловно, вправе включить Пекин в наши расчеты». Это писал Майоника, член фракции ХДС/ХСС в бундестаге. Не думаю, что ему это удастся, я думаю, что в Пекине победит здравый смысл, наша дружеская рука всегда им протянута… Я читал вашу статью, Гейнц, по поводу водородной бомбы Дорнброка. Вы ищете сенсацию и хотите, чтобы она была взрывчатой, яркой, хлесткой. Я же зову вас к тщательному анализу допустимых возможностей, мой друг. Допустимая возможность — это важнее, чем очевидный факт. Простите за назидательность, но мы, старики, спасаемся от склеротического маразма, вещая истины. Не сердитесь на меня. Просто я вам рассказал сугубо схематично то, что меня тревожит сейчас, но в будущем может тревожить еще больше… И не одного меня. Вас тоже…

— Слушайте, — сказал Кроне, зачарованно слушавший Исаева, — я спрашивал вас два раза: кто вы?

— Я отвечу вам, — сказал Исаев. — Только сначала я задам вам несколько вопросов. Первый: вы социал-демократ? Можете не говорить. Я знаю. Второй: почему вы ненавидите Дорнброка, Круппа и всех, кто с ними?

— Потому, что Крупп и Дорнброк — это война и это Гитлер.

— Кто сломал голову Гитлеру?

— Русские.

Исаев откинулся на спинку кресла и достал из кармана паспорт.

— Вот, — сказал он. — Читайте. Там только не написано, что я профессор Института экономики в Москве и что мой аспирант — это тот самый Кочев, который «попросил политического убежища»…

— Ничего не понимаю… Вы русский? Коммунист?

— Конечно. Что, стало страшно? Кроне, Кроне, милый мой Кроне, когда же мы научимся видеть то, что нас объединяет, а не то, что разводит по разным углам ринга?! Словом, может понадобиться ваша помощь в получении улик. Согласны вы нам помочь?

— «Нам»? Кого еще вы имеете в виду?

— Прокурора Берга. Он ведет честную борьбу, и ему будет очень трудно, потому что он теперь один на один против банды…

— Я готов помочь вам, профессор.

— Спасибо… Когда вы сформируете кабинет из социал-демократов, — улыбнулся Исаев, — можете написать обо всем этом деле. А теперь будем ждать новостей от Берга, он позвонит из Италии. Именно вам… мы с ним так уговорились…

Люс рассвирепел: в Европе знакомые говорили, что в Токио все понимают английский. «Японский там необязателен, — уверяли Люса. — Интеллигенция даже думает по-английски… Не говоря уже о тех, кто работает в сфере „сабиса“ — так японцы переиначили на свой лад слово „сервис“.

— Большой дом! — вдалбливал Люс шоферу такси. — Ваш небоскреб! Касумигасеки! Понимаете? Самый высокий дом в Токио! Рядом с парламентом! Огромный дом! Касумигасеки!

Шофер кивал, улыбался, но не понимал по-английски ни единого слова. А Люс не мог, просто не имел права опоздать, потому что сейчас решалось все, сейчас его ждет человек, который скажет правду… Без этой правды он не сможет продолжать борьбу… А токийский таксист не понимает ни единого слова…

…В том, что Япония не говорит по-английски. Люс убедился вчера вечером, прилетев из Гонконга в Осаку. Там он едва не опоздал на встречу с журналистом Онумой, потому что ни шофер, ни прохожие не понимали его, когда он называл адрес. Слава богу, случайный прохожий — о чудо! — понял Люса и растолковал адрес шоферу, а Онума дождался его.

— Я так и подумал, что вы без переводчика, — сказал тогда Онума. — Это обычное заблуждение. Считают, что если двадцать лет у нас стоят американцы, то мы обязательно должны усвоить их язык. Наоборот, то, что навязывают, отвращает. Американцы старались навязать нам модерн во всем. Результат получился обратный: поэзия средневековья никогда не была так популярна в Японии, как сейчас. Причем книги раскупают не старики, а молодежь. Вам не кажется это симптоматичным? С моей точки зрения, это весьма симптоматично.

— Подвиги, самураи и прекрасная женщина? — спросил Люс.

Онума покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Я понимаю, отчего вы сразу так решили… Вы не правы. «В горах прошел ливень, и ветка вишни сделалась пепельной» — это образец той поэзии, которой увлечена молодежь. К одному и тому же можно идти разными путями, не так ли? Можно сразу поднимать культ самурая, а можно сначала привить вкус к поэзии эпохи расцвета самурайской империи. У вас в Европе перепрыгивают через ступеньки, у нас это не принято — смешно, особенно когда спотыкаешься, и больно, если упадешь. Сколько у вас времени? Очень спешите?

— Я прилетел сюда специально, чтобы увидеться с вами. Мне сказали, что вы знаете, где я смогу найти Исии…

— Простите! — удивился Онума. — Какую Исии?

— Ну, девушку из группы Шинагавы… Фокусы, предсказания судьбы по линиям руки, немного стриптиза…

— Странно… Я получил телеграмму от Чен Шена, он просил помочь вам с делом Дорнброка.

— Правильно, — Люс начал раздражаться. — Она была девушкой Дорнброка, эта Исии. А Чен Шен сказал, что вы дружите с продюсером Шинагавой…

— Шинагава-сан действительно мой друг, но Исии я не знаю.

— Чем же тогда вы сможете помочь мне с делом Дорнброка?

— Если у вас есть время, — предложил Онума, — мы зайдем в один маленький симпатичный бар. Там собираются журналисты и актеры. Славные люди. А потом мы навестим дом, где я вас познакомлю с гейшами… У вас, европейцев, неверные представления о гейшах, и я всегда стараюсь вести контрпропаганду, — пояснил Онума. — Ну как?

— С удовольствием, спасибо, — ответил Люс. — У меня совершенно свободный вечер. Я успею к завтрашнему утру добраться до Токио?

— Экспресс идет через каждые двадцать минут. Скорость — двести пятьдесят километров, очень удобно…

«Чем-то он похож на Хоа», — подумал Люс и содрогнулся, вспомнив, как Хоа вызвал его на черную лестницу того морского бардака. После скандала в клубе «Олд Айлэнд» они все же поехали в тот дом, где жили моряки-проститутки. Джейн отговаривала его, уверяла, что это опасно, что это может бросить тень на его репутацию. Но Люс был унижен тем, что позволил усадить себя в такси, а не схватился с тем длинным Ричмондом, и поэтому настоял, чтобы пойти в бордель. Когда они вошли в тот дом, их сразу же окружили страшные создания, не похожие на нормальных людей. Высокие, завитые, напудренные, хрипло смеющиеся, пьяные, плачущие, они повели хоровод вокруг европейцев, а Хоа стоял в стороне и смотрел на Люса без улыбки — впервые за все время их знакомства… Люс лишь на мгновение увидел этот его взгляд, а потом снова с отвращением повернулся к морякам… У моряков были страшные руки — громадные, натруженные; обгрызенные ногти, покрытые красным лаком; очень большие, неживые стеариновые груди. Люс заметил, что кожа на этих искусственных грудях (декольте на их платьях было глубоким) какого-то мертвенного цвета — желтая, с отливом синевы.