…Он зашел в свой номер, разделся, влез в ванну и долго лежал в голубой холодной воде. Потом он докрасна растерся мохнатым полотенцем и убавил кондиционер. В номере уже было прохладно, и он подумал, что когда выйдет на улицу к Хоа, то в липкой ночной жаре снова схватит насморк. Он все время мучился насморками: и в Сингапуре, и в Тайбэе, и в Гонконге. После прохлады закупоренного номера, где мерно урчит кондиционер, липкая жара улицы, потом холод кондиционированного такси — и жара, страшная, разрывающая затылок жара, пока дойдешь от такси до холодного аэропорта или до кабака, где кроме кондиционеров под потолком вертятся лопасти громадных пропеллеров, разгоняющих табачный дым.

«Я похудел килограмма на три, — подумал Люс, упав на низкую мягкую кровать, — прихожу в норму. Кто это говорил мне, что если ты жирен сверх нормы, то это вроде как целый день носить в руке штангу. Выходит, я каждый день таскаю штангу в десять килограммов».

Он посмотрел на часы, лежавшие на тумбочке: Хоа будет ждать в десять тридцать.

«У меня еще тридцать минут, — подумал Люс. — Можно успеть поработать…»

Люс поднялся с кровати, достал из портфеля диктофон в включил звук.

«Джейн. Нет, что вы, Фердинанд… Он был влюблен в нее.

Люс. По-моему, это естественное состояние для мужчины — желать ту женщину, в которую влюблен.

Джейн. Но он хотел жениться на ней… Вы ведь очень щепетильны в вопросах брака. Знакомство, дружба, потом помолвка, свадьба, а уже потом…

Люс. Кто это вам наплел? Мы не мастодонты.

Джейн. А я думала, вы э т о смогли сохранить в Германии.

Люс. Я же не думаю, что вы э т о сохранили у себя в Британии…

Джейн. У вас больше от традиций, чем у нас. Уж если англичане новаторы, так они во всем новаторы.

Люс. Почему вы говорите об англичанах «они». Можно подумать, что вы полинезийка.

Джейн. Я плохая англичанка, Фердинанд. Я просто никакая не англичанка. А может быть, я настоящая англичанка, потому что меня все время тянет на Восток.

Люс. А она очень красива?

Джейн. Кто? Исии? Очень.

Люс. Ноги у нее кривые?

Джейн. Что вы!.. У нее замечательная фигурка. Иначе кто бы ее пригласил в ночную программу? Такие «мюзикл» здесь очень дороги.

Люс. Я три дня проторчал в баре министерства информации, пока не докопался до фамилии продюсера, который привозил их сюда. Вы неверно сказали его имя.

Джейн. Почему? Синагава-сан.

Люс. Нет. Не Синагава, а Шинагава. Это, оказывается, большая разница. Мне еще надо узнать, где Дорнброк арендовал для нее дом…

Джейн. Вам не скажут. Там, где всеобщий бедлам, особенно тщательно следят за индивидуальной нравственностью.

Люс. Я звонил к этому самому Шинагаве… В Токио…

Джейн. Ну и что?

Люс. Он улетел на гастроли со своими девицами в Тайбэй. Я заказал себе билет на послезавтра.

Джейн. Летите «МСА». У них самое комфортабельное обслуживание и не было ни одного несчастного случая… Мне будет скучно без вас, Фердинанд… У вас сценарий как детективное расследование… Я никогда не думала, что банальную историю о миллиардере и бедной японочке из варьете можно повернуть таким образом, как это хотите сделать вы… К сожалению, я не видела ни одной вашей картины…

Люс. Слушайте, Джейн, я не могу понять: вы говорили, что он привозил к ней кого-то из ваших врачей. Но ведь они были знакомы только двадцать дней… Не могла же она за это время…

Джейн. Он любил ее, Фердинанд… Знаете, даже если у нее была беременность от другого, он бы все равно привез ей врачей…

Люс. А сам жил в другом отеле? И к ней приезжал только днем? И ограничивался тем, что танцевал с ней по вечерам в «Паласе», а днем валялся в вашем «свиммингклабе»? Так, что ли?

Джейн. Надо придумывать для себя какой-то идеал… мечту… Без этого нельзя.

Люс. Про это я слыхал. Только не думал, что женщины тоже придумывают себе… всяческие химеры…

Джейн. Придумывают, когда плохо. Вы знаете, кому хорошо сейчас, Фердинанд? Я не знаю. Всем плохо. В той или иной степени, но плохо…

Люс. Как фамилия доктора, которого он привозил?

Джейн. Я этим не интересуюсь. Мы интересуемся только своими. Если бы она была англичанкой, я бы сказала вам, кто ее смотрел, что у нее обнаружили и как прошла операция, если она была здесь сделана.

Люс. Вы бы мне очень помогли, Джейн, если бы смогли найти того врача.

Джейн. Постараюсь.

Люс. Хорошо бы это сделать сегодня или завтра в первой половине дня.

Джейн. Сегодня вряд ли. У нас сегодня какой-то банкет в клубе. Значит, никого не будет дома. Знаете, что делает англичанин, попав на необитаемый остров? Он сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить… Скорее всего, я позвоню вам завтра до одиннадцати. Хорошо?

Люс. Знаете, за что я люблю англичан, Джейн? У вас в языке нет разницы между «вы» и «ты». Просто «you». Каждый волен понимать это обращение так, как ему хочется. Вы вообще-то демократичная нация — такая, как о себе пишете?

Джейн. Конечно. Демократичная. Дальше некуда. Когда мне было десять лет и я вместе с однокашником возвращалась из школы, отец спросил меня: «Надеюсь, он джентльмен?» А в пятнадцать лет мама спрашивала про каждую мою подругу: «Ты убеждена, что она настоящая леди?» Очень демократично.

Люс. Не люблю людей, которые ругают свою нацию.

Джейн. Я не человек. Я женщина. И мне очень понравилось, как Дорнброк говорил о вас, о немцах…

Люс. Ругал?

Джейн. Не всех.

Люс. Кого?

Джейн. Себя прежде всего. Но он говорил, что в нем сосредоточен немецкий дух со всеми комплексами: если уж доброта — то до конца, а жестокость — то без колебаний и самотерзаний. Он очень верно сказал, что каждый человек обладает бесконечными потенциями — как в зле, так и в добре.

Люс. Где это он сказал?

Джейн. Когда напился в нашем клубе… Наверное, врачи сказали ему то, чего он не хотел знать. Ее часто тошнило, бедняжку…

Люс. А как же выступления?

Джейн. Она делала свой номер, а потом сразу же уходила к себе в уборную».

В диктофоне звук оборвался, и Люс вздрогнул, настороженно поднявшись на локте.

«Психопат. Просто кончилась пленка в кассете. Чего мне сейчас-то пугаться? Ведь один. И свободен. Уверял себя, что дорожу жизнью только из-за детей. Значит, врал себе? Вообще, люди врут себе чаще, чем другим. Чужие могут схватить за руку, а сам все себе простишь».

Люс посмотрел на часы: было 10.20.

«Пора спускаться вниз… Пока оденусь… Он велел мне одеться как оборванцу. Расхотелось мне что-то идти в этот мужской бардак… Не хочется, и все тут. Господи, подумаешь, Хоа обидится… Ничего страшного. Я, конечно, благодарен ему за то, что он здесь для меня сделал… Если бы я ходил и спрашивал у каждого встречного азиата: „Что вы знаете про визит Дорнброка?“ — меня бы давно засекли. У старика Дорнброка здесь наверняка есть свои люди. А так я собираю материалы к новому фильму о трагедии Востока. Пусть не поверят. Я сам просил Хоа показать мне здешние злачные места, которые типичны для постколониального общества… Но он ведь мне навязывал этот морской притон… А снять бы там, конечно, было здорово…»

Люс достал из чемодана свои мятые, закапанные краской джинсы, которые когда-то были настоящими белыми «Ли», надел рубашку хаки, но, подумав, снял ее. «Решат, что я какой-нибудь военный янки из Вьетнама. Отлупят еще. Лучше надену синюю. Жарко, правда, но это будет в самый раз».

Одевался он сейчас, как и думал, лениво, чуть заторможенно.

«А „Сестра Керри“ сегодня смотрится как слащавое мещанство, — рассуждал Люс, натягивая мокасины, — черт меня угораздил зайти в кино. Надо беречь первые впечатления. Любил этот фильм, любил Драйзера — так нет, черт меня потащил в кино! Там же никакой информации — одни сантименты. Впрочем, мне предстоит в жизни сыграть роль Оливье, когда будет процесс с Норой. Хотя тот был метрдотель и ему важны были его привычные условия: дом, манишка и положение в обществе. А мне хоть в конуре, только б работать».

Было 10.28. На улицах только-только зажигались огни.

«Хоа точен. Наверное, сейчас он подходит к стоянке такси. Чудак, почему бы не прийти сюда? — подумал Люс. — Хотя он объяснял: раньше англичане запрещали цветным входить в отели. Демократы, ничего не скажешь. А теперь цветным можно всюду ходить, но разве сразу выдавишь из человека то, что закладывалось столетиями? Черт, ну почему мне так не хочется идти в этот морской бардак? А чего мне хочется? Сесть в самолет, и вернуться в Берлин, и сказать Бергу, что я уже почти все нашел? А он спросит: „все“ или „почти все“? Он страшно рассказывал, как погибли его жена, сестра, дети… „Моя сестра была ангел… Ее звали Кэтрин. В Греции мне говорили, что это имя бывает у женщин двух противоборствующих характеров: либо это святые и страдалицы, либо своенравные грешницы“. Интересно, зачем он это рассказывал? Она всегда улыбалась, даже когда он беспробудно пил, работая нотариусом. „Она тайком продавала что-то, и дети были сыты, и всегда встречала меня с улыбкой, потому что она понимала, из-за чего я пью. Она понимала лучше всех врачей, что