— Я протестую! — сказал высокий, сильный еще, хотя седой как лунь, мужчина и поднялся со своего места. — Мы думали, что киноискусство хочет помочь нам в воспитании молодых германцев, а здесь мы видим попытку опорочить идеалы!

Люс начал грызть ногти: он грыз ногти в горе и в радости. Он знал, что это ужасно. Нора пилила его, утверждая, что ногти грызут только те мужчины, которым суждено быть вдовцами; он знал, как это омерзительно со стороны, но он ничего не мог с собой поделать. Сейчас была радость — нежданная, он даже не мог мечтать о такой удаче: говорил Иоахим Гофмайер, бывший советник Геббельса по работе с молодежью. У Люса были архивные кинокадры, в которых Гофмайер выступал перед активом гитлерюгенда и давал указания, как и от чего следует уберегать германскую молодежь, что надо противопоставлять растленной большевистской и англо-американской пропаганде.

Люс не ждал, что к Гофмайеру подойдет Кристина. А она шла к нему, подтягивая за собой, как шлейф, провод микрофона.

— Неправда! — воскликнула она. — Никто не намерен выступать против идеалов чистой любви! Впрочем, я не понимаю, как можно делить любовь на «чистую» и «нечистую»?!

В зале поднялся шум. Благообразные старушки начали молотить по столикам тяжелыми пивными кружками.

— Самое чистое можно опорочить! — перекрывая шум, продолжала Кристина. — Можно! Напрасно вы так кричите! Значит, вы боитесь меня, если не даете мне говорить!

— Тихо, друзья! — Гофмайер поднял руки, обращаясь к членам своей «ассоциации». — Дадим юной даме возможность высказаться и докажем ей, что нам нечего бояться. Прошу вас, юная дама.

— В ком больше чистоты и нравственности, — спросила Кристина, — в том, кто делает то, что ему хочется, открыто, не скрываясь, или в том, кто делает то же самое — вы знаете, про что я говорю, вы все знаете, и дамы и господа, — таясь, опасаясь, оглядываясь на прописную мораль буржуа?!

— В том чистота, юная дама, кто не оглядывается на прописную мораль, но согласовывает свои поступки с моралью истинной.

— В чем отличие прописной морали от морали истинной?

— Мораль — это, если хотите, соблюдение норм поведения.

— Значит, любовь — это норма поведения? — наступала Кристина.

— Поначалу любовь — это влечение сердец, а потом, когда влечение освящено церковью, — это, я не боюсь показаться старомодным, соблюдение норм морали и правил поведения.

— Влечение сердец? — переспросила Кристи, — А как быть с телом?

— Разве сердце бестелесно? — спросил Гофмайер и победно засмеялся своему вопросу.

— Ну, так вот о теле и сердце, — став бледной, заговорила Кристина, дождавшись, пока в зале стихнет смех. — Я вам хочу кое-что рассказать о сердце, чистой любви и теле. Я забеременела от господина вашего возраста…

Гофмайер, побагровев, спросил:

— Надеюсь, это был не я? Или вы забыли лицо вашего соблазнителя?

— Он был профессором римского права в нашем университете, — продолжала Кристина. — Он так читал о величии нравов Рима, что казался мне выше всех людей на земле, не говоря уже о тех первокурсниках, которые норовили прижаться ко мне коленкой на лекции. Я поссорилась с моим юношей, глупо поссорилась, а наш профессор ехал со мной в одном вагоне метро, и я, даже не знаю почему, рассказала ему об этом. Ах как красиво он говорил о любви и о подлости молодого поколения! Как он мне рассказывал о своей жене, которая изменила ему, и как она потом стояла перед ним на коленях, а он не простил ей, потому что «нельзя прощать подлость»! Как он говорил о чистоте, сделав меня женщиной! Как он говорил об идеалах, вынуждая меня лгать дома про то, где я провожу ночи! Как он анализировал литературу и театр! Как он был воспитан и добр, как он был нежен, зная, что никогда не женится на мне! А когда я забеременела, он стал просить меня отдаться тому бедному мальчику, чтобы было на кого свалить ребенка! Вы все предатели! Вы изменяли своим женам, а ваши жены изменяли вам, пока вы были молоды, а теперь вам хочется замолить грехи, и вы начинаете учить нас чистоте!

В зале началось что-то невообразимое — крики, шум, свист…

Люс схватил второй микрофон и вышел на середину зала — Кристи убежала куда-то.

— Дамы и господа! — закричал он, чувствуя отчаянную, холодную радость. — Господин Гофмайер! Дамы и господа, я прошу вас успокоиться. Может создаться впечатление, что вы противники демократии, ибо нельзя же, право, лишать человека его точки зрения, даже если вы не согласны с этой точкой зрения! Господин Гофмайер, у меня к вам вопросы. Надеюсь, ваши ответы все поставят на свои места.

— Хорошо, — ответил Гофмайер, — я готов ответить на ваши вопросы.

— Благодарю вас. Скажите, вы недавно пришли к этой великолепной и поистине добродетельной идее борьбы за чистую любовь или же всегда исповедовали те принципы, которым сейчас так самоотверженно служите?

— Я всегда исповедовал эти принципы…

— И до войны, и во время войны, и после нее?

— Да.

— Эти же самые принципы вы исповедовали и в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы?

— Да.

— Значит, вы верили в чистую любовь, состоя в рядах гитлеровской партии и СС?

— Кто вам сказал об этом?

— Вы сами. Вы же сказали, что верили в сороковом году в те же принципы, что и сейчас… Разве нет?

— Кто вам сказал про СС?

— Вы не были членом СС?

— Не шантажируйте меня! Господа, — он обернулся в зал, — здесь собралась банда! Это красные!

— Господин Гофмайер, вы уходите от ответа: вы были в СС?

Зал ревел.

— Панораму по лицам! — крикнул Люс Георгу, сидевшему за камерой. — Крупно!

— Сделал!

— Еще крупней!

— Сволочи! Мерзавцы! Провокаторы! — орали старики, поднявшись со своих мест.

Люс снова обернулся к Георгу и засмеялся — как выдохнул:

— Снимайте звук, ребята, и убирайте свет! Все. Этот балаган мне больше не нужен.

— Какое вы имели право снимать наше собрание?! — надрывалась старуха, подскочив к Люсу. — Мы привлечем вас к суду! Это провокация!

…Вскоре прибыл наряд полиции. Гофмайер обвинил Люса в диффамации и клевете и потребовал засветить отснятую пленку. Пришлось ехать в полицию — объясняться. Люс отказался давать показания до тех пор, пока не приедет адвокат. Он знал, что Гофмайер ничего не добьется, потому что Георг получил у президента «чистых любовников» разрешение на проведение съемок. Однако Люс чувствовал, как колотится сердце и противно холодеют руки. «Рабья душа, — подумал он, — до сих пор я не могу выжать из себя страх».

Полицейский офицер, сняв допрос, сказал, что он не видит противозаконных действий в том, что произошло в баре во время встречи, запланированной руководством «ассоциации по защите чистой любви». Он предложил Гофмайеру обжаловать его решение и пленку арестовывать не стал, поскольку Люс производил съемки в соответствии с разрешением, полученным официальным путем.

— Я бы не мог наложить арест на пленку, господин Гофмайер, поскольку конституция Федеративной Республики гарантирует свободу собраний таким же образом, как и свободу слова, — добавил полицейский.

— Пленка — не слово, господин офицер, — возразил Гофмайер, — я обжалую ваше решение.

У Люса тряслись руки, и он был ненавистен себе за то, что Гофмайер видел, как у него тряслись руки.

Когда он вернулся в отель, в «ресептион», ему передали телефонограмму из Киприани — там отдыхала Нора с детьми. «Фрау Люс ждала звонка до трех часов ночи. Господина Люса просят не звонить до десяти часов утра, потому что фрау Люс не будет в номере и ночной звонок может испугать мальчиков».

Люс поднялся к себе и сел к окну. Рассвет был серым, сумрачным. Голуби, которые летали над площадью, казались грязными, словно чайки в гавани.

«Дурочка, — подумал Люс о жене. — Она вызывает во мне ревность. Я же знаю, что, несмотря на все ее истерики, она самый верный мне человек. Единственный верный, до конца. Без остатка. Она думает, что если ревнуют, значит, любят. Она никак не хочет согласиться со мной, что ревность — это от себялюбия. Лапочка моя…»

Люс решил поспать часа два — ночные съемки на улицах сорвались из-за того, что группа просидела в полиции. Он лег было, но потом поднялся, поняв, что не уснет: удача съемки в баре зарядила его энергией, которой так ждет каждый художник. Забывается все: усталость, телеграммы Норы из Киприани, страх в полиции. Все уходит, остается лишь одно яростное желание продолжать работу.

Люс написал на листочке бумаги: «В творчестве надо, как в горах, не терять высоту». Ему понравилась эта фраза, он прочитал ее вслух и позвонил ассистенту:

— Мой дорогой Георг, не кидайтесь в меня туфлей. Давайте отстреляемся сегодня до середины дня, чтобы вечером продолжить работу в Западном Берлине. Руки чешутся. У вас тоже? Я очень рад. Спускайтесь вниз, выпьем кофе.

Однако кофе он выпить не смог — растерянный Георг принес утреннюю газету, в которой сообщалось, что полиция обнаружила в доме Люса труп Ганса Ф. Дорнброка.

Прокурор Берг сказал:

— Фердинанд Люс, я вызвал вас в качестве свидетеля. Если у меня будет достаточно улик, я прерву допрос, потому что тогда каждое ваше слово может быть обращено против вас, и вам не обойтись без адвоката, ибо из свидетеля вы превратитесь в обвиняемого.

— Могу поинтересоваться — в чем?

— Я, знаете ли, исповедую постепенность… Не будем торопиться. Именно у вас на квартире погиб Дорнброк.

— Значит, меня обвиняют в убийстве?