— Ничего, — сказал он, — львы остаются львами даже в зоопарке. Ну рассказывай, как дела в школе. Мне говорили, ты совсем забросил математику?

— Я забросил математику, — ответил Ганс и заплакал. — Что они делают с тобой, папочка?

Дорнброк пожал плечами и ощутил, как все то гадкое и униженное, что было в нем эти дни, уходит, потому что есть Ганс, есть мальчик, его любовь и надежда, и в нем заново рождается прежний Дорнброк, который может проиграть, но который никогда не сдастся.

— Ганс, — сказал Дорнброк, и услышал свой сильный голос, и, представив себя со стороны, распрямился, и поднял голову, — если ты веришь мне, то знай: скоро все будет хорошо. Я ничем и никогда не подводил тебя. И попроси шофера отвезти наши ракетки в хорошую мастерскую, мы еще сразимся с тобой на корте, но форы я, правда, дать тебе не смогу. Выше голову, сынок! Ты — Дорнброк! Слышишь? Ты — Дорнброк!

После отъезда Дигона (он уехал за неделю перед началом трибунала) адвокатам удалось устроить Дорнброку встречу с Вернером Науманом, заместителем Геббельса, человеком, который был участником последнего совещания в бункере, состоявшегося через сорок минут после самоубийства Гитлера.

…Они тогда сидели вчетвером: рейхсминистр пропаганды Геббельс, Борман, Науман и вождь гитлерюгенда Аксман. Борман молчал: за все время, пока шло совещание, он не проронил ни единого слова. Говорил Геббельс:

— Германия восстанет из пепла. Идеи фюрера будут всегда обладать притягательной силой для немцев. Имя Гитлера всегда будет окружено ореолом любви, и, лишь уповая на его гений, можно вернуть движение к его изначальной мощи. Борман и я говорим это именно вам, фюреру гитлерюгенда и лучшему пропагандисту рейха. Вы должны будете сделать ставку на молодежь. Вы должны будете донести до подрастающего поколения немцев всю правду о нашем движении.

Науман в тот же день посетил Дорнброка, который уехал в свое поместье еще в середине апреля, когда русские подходили к Берлину, и рассказал ему о последней речи Геббельса.

Дорнброк поморщился:

— Болтовня! Все надо делать не так, Науман. Скорых результатов в политике ждут только мещане, которые считают, что, смени одного президента и поставь другого, все изменится в лучшую сторону. Когда Геббельс говорил о ставке на следующее поколение — в этом он был прав. Но вопрос в том, кто и как будет формировать это новое поколение. Если формировать молодое поколение, следуя доктрине покойного фюрера, то все мы обречены на крах. Науман… Нет, не национал-социализм должен стать знаменем будущего поколения, а патриотизм; не Гитлер должен сделаться богом, а Роммель — можно расплатиться именем убитого для того, чтобы живой Гитлер был в каждом из нас. Сохранить память о фюрере нельзя теми методами, которые предлагал хромой, — это утопия. Мы, понимавшие всю сложность проблем, стоявших перед рейхом, когда к власти пришел фюрер, — после инфляции, разрухи, голода, «Рот- фронта», — мы понимали необходимость репрессий и концлагерей. Но когда об этом во всю мощь начнет говорить немцам пропагандистская машина оккупантов, народ Германии проклянет фюрера, забыв все то, что он им дал. Лишь небольшая часть фанатиков будет рвать глотки, восславляя его; остальные предадут еще до того, как петух прокричит в первый раз. Союзники — и в этом парадокс — будут с двух сторон долбить гитлеризм: ни Сталину, ни Трумэну не нужна Германия Гитлера, то есть мощная единица силы. Западу нужна Германия, включенная в орбиту их эгоистических интересов. Сталину нужна Германия «Рот-фронта». В этом, и лишь только в этом я вижу не выход, нет, я вижу лишь лазейку в будущее. Вы должны звать к демократии, а не к диктатуре, ибо, лишь расшатав демократию еще более разнузданной демократией, мы сможем подвести обывателя к требованию: «Дайте нам железного канцлера, который будет гарантом нашего будущего!»

Науман кое-что записал в потрепанную записную книжку, попрощался и исчез. Дорнброка вскоре арестовали. Пообвыкнув в тюрьме, он нашел Наумана. Тот был на свободе — его даже не допрашивали. Встречу устроил Джон Лорд — и не в камере, а, как просил Дорнброк, в тюремном садике, во время двухчасовой утренней прогулки.

— Ну как вы поживаете? — спросил Дорнброк и, взяв Наумана под руку, повел по двору. — Старые идеи перестали преследовать вас или вы по-прежнему вспоминаете прошлое?

— Если прошлое можно забыть, значит, его не было.

— Красиво. И верно, в общем-то очень верно. Я хотел спросить вас: как вы мыслите свое будущее?

— Вы, конечно, знаете о «немецкой партии»?

— Это блеф. Вы пытаетесь сделать национал-социалистическую немецкую партию. Не выйдет. Подготовка создания социалистической имперской партии — еще больший блеф. Нельзя в политике показывать кончик фаллоса; не надо партии заявлять себя организацией защиты сильных. Не надо гальванизировать труп. Ставьте на будущее. Нужна партия, которая в своем названии имела бы два слова: «демократия» и «нация». Мои друзья говорили, что вы, когда встречаетесь с единомышленниками, цитируете Геббельса и вздыхаете о Гитлере: «Это был настоящий вождь!» Не надо бы вам этого делать, если вы действительно храните в сердце верность своим учителям… Идти в будущее следует по пути, обозначенному Гитлером, но под другими знаменами… Я слышал, что вы гонитесь за количеством, — это неразумно. Не надо делать ставку на стадо; ищите тех, кто прошел серьезную школу промышленности, банка, науки. Партия, которая в будущем придет к власти, должна отказаться от роли всезнающего пророка — применительно к экономике, естественно. Никто не вправе претендовать на роль всезнающих мессий… Когда сейчас вы пытаетесь утверждать, что фюрер проиграл потому, что его «обманывал аппарат», вы оказываете ему медвежью услугу — канцлер должен ходить пешком по своей стране, без сотни вооруженных эсэсовцев, которые заслоняют его от народа… Мы ведь ходим по цехам наших заводов, не опасаясь запачкать брюки…

Науман встретился со своим бывшим подчиненным по СС Госсом на следующий день.

— Старик говорил мудрые вещи, Госс. Он говорил так, будто он не в тюрьме, а у себя дома. Он не из хвастунов, но я верно понял: скоро мы его будем встречать у тюремных ворот с национальным флагом. Он согласен финансировать наше движение. Следовательно, главный вопрос: аренда помещений, типографии, кадровые работники — отпадает сам по себе. Остается расхождение: он хочет диктовать нам свои условия, и многие из его условий мы примем. Но он хочет сделать нас своими шавками; он хочет, чтобы мы таскали ему каштаны из огня. А мне этого очень не хочется делать. Он хочет, чтобы наши идеи работали на его индустрию, а я хочу, чтобы его индустрия работала на нашу идею.

— Здесь возможен компромисс.

— Не убежден… Не знаю… Он, когда вернется в свой картель, сразу же войдет в орбиту мировых экономических связей. И его подомнут американцы. А для них судьба Германии — ничто. Они не станут воевать за наш Эльзас, Бреслау, за наш Кенигсберг. Мы — станем. Так что поглядим. А пока выполняем его предписания и берем на вооружение его программу… Вызывайте этого капитана… Как его зовут? Я забыл.

— Тадден. Адольф фон Тадден.

— Да, Тадден. У него хорошее имя, я вспоминаю имена по линии ассоциативной связи, — заметил Науман, — и готовьте его к делу, надо думать о партии, в названии которой будет слово «демократия». Он, в общем-то, самая хорошая кандидатура: сестру казнили эти «проклятые наци», а сам сидел в тюрьме у красных в Польше, да и дядя — уважаемый евангелист… Вы убеждены, что история с сестрой не повлияет на него в будущем?

— Убежден, — ответил Госс. — Он истинный немец. При фюрере он ощутил величие государственного могущества, а это незабываемо. Он был капитаном победоносной армии, а теперь он «проклятый немец». Нет, он никогда не изменит своему прошлому…

— Хорошо, — заключил Науман, — согласен. Теперь второе: Дорнброк просил заняться линией его защиты через нашу прессу. Я думаю, это дело для вас. Причем его трогать не надо. Будем валить тех свидетелей, которые дают обвинение против старца…

После того как Нюрнбергский трибунал приговорил Дорнброка к девяти годам тюремного заключения, он через своих юрисконсультов уволил всех сотрудников, которые на процессе давали показания не в его пользу.

Каждому из этих сотрудников был вручен синий пакет с типографски отпечатанным текстом: «Благодарим вас за работу, в ваших услугах концерн более не нуждается. С наилучшими пожеланиями».

Подпись была неразборчивой.

Когда уволенные обратились с жалобой в оккупационную союзническую комиссию и к властям Бизонии, Дорнброк — опять-таки через своих юрисконсультов — ответил, что в связи с декартелизацией и сокращением объема работы он крайне ограничен в средствах и не может платить деньги людям, которые практически теперь ни за что не отвечают.

Уволенные обратились в суд, требуя восстановления на работе и компенсации. Дорнброк уполномочил юрисконсультов отстаивать интересы концерна, а сам с еще большей, скрупулезной настойчивостью занялся изучением проблемы атомной промышленности и связанных с ней судостроения, ракетостроения, а также электронно-вычислительного планирования.

Однако его бывшие служащие нанесли ему неожиданный удар: в суде первой инстанции увольнение было признано противозаконным — это со всей возможной тщательностью доказал адвокат Бауэр.

— Кто этот Бауэр? — спросил Дорнброк Джона Лорда.

— Молодой парень… Его никто не считал звездой, он занимался разводами… Из баварской деревни, окончил технологический и юридический факультеты университета. Отец у него давно умер, дядя имеет одну корову, а сам он лишь в сорок пятом отпраздновал свое двадцатилетие… Я попробую свести ваших юристов с полковником Радтке — видимо, мы сможем протащить его на пост заместителя шефа контрразведки.