называли.
Милости Людовика XIV и одобрения Христины оказалось достаточно, чтобы маркиза де Кастеллан сразу стала модной, и Миньяр[4], которому только что было пожаловано дворянство и звание королевского художника, довершил дело, попросив у новоявленной знаменитости разрешения написать ее портрет. Этот портрет существует до сих пор и превосходно передает красоту модели, однако поскольку у читателей перед глазами его нет, мы процитируем описание маркизы, данное автором вышедшей в 1667 году в Руане брошюры «Истинные обстоятельства прискорбной гибели маркизы де Ганж»[5]:
«Румянец столь нежно оттенял белизну ее щек, что никакой художник не смог бы добиться такой восхитительной гармонии; сияние ее лица подчеркивалось черными волосами, уложенными вокруг великолепно очерченного лба; глаза с красивым разрезом были того же цвета, что волосы, и лучились таким неярким, но в то же время пронизывающим огнем, что выдержать их кристальный взгляд не мог никто; небольшой, дивной формы рот и чудесные зубы были несравненны; изящный нос придавал ее красоте некое величие, которое внушало к ней почтение в той же мере, в какой ее красота могла внушать любовь; округлое, в меру полное лицо дышало свежестью и здоровьем; чтобы сделать ее еще пленительнее, казалось, сами Грации решили управлять ее взорами[6], равно как движениями губ и головы; рост ее соответствовал прелести лица, и наконец, ее ноги, руки, походка и осанка были таковы, что приятнее для подобной красавицы и не придумаешь»[7].
Понятно, что столь богато одаренная природой женщина, находясь при самом галантном в мире дворе, не могла избежать клеветы соперниц, которая, впрочем, не производила желаемого действия, поскольку маркиза даже в отсутствие мужа умела блюсти приличия: разговоры ее были холодны и серьезны, скорее сдержанны, чем живы, рассудительны, чем блестящи, и тем весьма отличались от свободных манер и прихотливых бесед остроумцев той эпохи; в результате кавалеры, не имевшие у нее успеха, не желали приписывать неудачу себе и твердили, что маркиза — лишь прекрасный идол и мудрости в ней не больше, чем в статуе. Но все эти колкости произносились лишь в ее отсутствие: стоило маркизе появиться в гостиной, бросить одно-два кратких, но очень дельных замечания, которым свет ее глаз и мягкая улыбка придавали неописуемое очарование, как даже самые предубежденные переходили на ее сторону и были вынуждены признать, что никогда еще Господь не создавал существа, столь близкого к совершенству.
Словом, маркиза пользовалась успехом, недосягаемым для злоречия и клеветы, когда в один прекрасный день стало известно, что французские галеры затонули у берегов Сицилии вместе с их командиром, маркизом де Кастелланом. Хотя маркиза и не испытывала страстной любви к мужу, с которым провела едва ли год из семи лет их супружества, она со свойственным ей благочестием и порядочностью тут же удалилась к своей свекрови г-же д'Ампюс и прекратила не только приемы, но и выходы в свет.
Через полгода после гибели мужа маркиза стала получать письма от своего деда, г-на Жоанниса де Ношера, в которых тот уговаривал ее приехать к нему в Авиньон и оставшиеся месяцы траура прожить у него. Оставшись без отца почти с самого рождения, м-ль де Шатоблан была воспитана этим добрым старцем, которого очень любила, и поэтому с радостью приняла приглашение и стала готовиться к отъезду.
Именно в те времена г-жа Вуазен, тогда еще молодая и не имевшая той репутации, которую составила себе впоследствии, начала приобретать известность. Кое-кто из подруг маркизы де Кастеллан, обратившись к прорицательнице за советом, получил от нее странные предсказания, и некоторые из них сбылись — то ли благодаря сметливости ворожеи, то ли из-за причудливого стечения обстоятельств. Рассказы друзей пробудили в маркизе любопытство, и она, не утерпев, за несколько дней до отъезда в Авиньон нанесла предсказательнице визит, о котором мы уже поведали читателю. Какие она получила ответы, мы тоже знаем.
Маркиза не была суеверна, однако роковое предсказание оставило у нее в душе очень сильный отпечаток, который не смогли стереть ни радость при виде родных краев, ни любовь деда, ни успех, ждавший женщину на новом месте. Более того, этот успех наскучил ей до такой степени, что она упросила деда разрешить ей удалиться в монастырь и оставшиеся три месяца траура провести там.
В монастыре-то она впервые и услышала восторженные рассказы молодых затворниц о мужчине, славившемся своей красотой в той же мере, в какой маркиза славилась своей. Этим избранником небес был г-н де Ленид, маркиз де Ганж, барон Лангедокский и комендант крепости Сент-Андре, что в диоцезе[8] Юзес. Маркиза слышала столько разговоров о нем, ей столько раз повторяли, что сама природа создала их друг для друга, что в конце концов ею овладело непреодолимое желание увидеть этого человека. Г-ну де Лениду тоже говорились подобные слова, он тоже загорелся охотой увидеть маркизу и однажды, по поручению г-на де Ношера, который тяжело переносил долгую разлуку с внучкой, отправился в монастырь и попросил вызвать в гостиную — прелестную отшельницу. Она, ни разу в жизни не видев де Ленида, мгновенно догадалась, что это он: такого красивого кавалера ей не приходилось встречать, а значит, он не мог быть никем иным, кроме как маркизом де Ганж, о котором ей столько наговорили.
Случилось то, что должно было случиться: маркиза де Кастеллан и маркиз де Ганж не могли увидеться и при этом не полюбить друг друга. Оба были молоды, маркиз был знатен и занимал достойное положение, маркиза богата, ничто не препятствовало их союзу, и, выждав положенное после траура время, они в начале 1658 года сыграли свадьбу. Маркизу было тогда двадцать лет, маркизе — двадцать два.
Начало их супружества не омрачалось ни единым облачком: маркиз полюбил впервые в жизни, а маркизу до этого и вовсе никто не любил. Счастье молодых супругов увенчали родившиеся вскоре сын и дочь. Маркиза совершенно забыла о страшном предсказании, а если когда и вспоминала, то лишь затем, чтобы еще раз удивиться, как она могла в него поверить.
Однако подобное благоденствие явно не свойственно этому миру, и если оно порой наступает, то является скорее знаком Божьего гнева, а никак не милости. В самом деле, для того, кто познал такое благоденствие, а потом утратил, было бы лучше не испытывать его вовсе.
Первым отошел от этой безмятежной жизни маркиз де Ганж. Мало-помалу ему стало не хватать холостяцких развлечений, и он, несколько охладев к маркизе, сблизился со старыми друзьями. Со своей стороны, маркиза, которая пожертвовала своими привычками ради супружеской близости, опять предалась утехам света, где ее ждали новые триумфы. Они пробудили в молодом супруге ревность, однако, будучи человеком своего времени и боясь ее проявлениями выставить себя в смешном свете, он таил это чувство в глубине души, откуда оно порою вырывалось, но всякий раз по-иному. За нежными, можно сказать ангельскими словами любви следовали колкие, язвительные упреки, предвестники скорого разрыва. Вскоре маркиз и маркиза стали, видеться лишь тогда, когда просто не могли этого избежать, а еще через некоторое время маркиз под предлогом неотложных поездок, а потом и вовсе без предлога начал отсутствовать по три четверти года, и маркиза превратилась в соломенную вдову.
Все очевидцы согласны в одном: она оставалась все такой же — терпеливой, сдержанной и всегда соблюдавшей правила благопристойности; подобное единодушие во мнениях встречается достаточно редко, когда речь идет о молодой и красивой женщине.
Примерно в это время маркиз, которому даже в те недолгие дни, что он проводил дома, делалось невмоготу оставаться с глазу на глаз с супругой, пригласил пожить к себе двух своих братьев — шевалье и аббата де Ганж. Был у него и третий брат, который как второй сын имел титул графа и командовал полком в Лангедоке, однако он не играет в нашей истории никакой роли, и больше упоминать мы о нем не станем.
Аббат де Ганж, не принадлежавший к церкви и носивший сан лишь ради сопутствующих ему привилегий, представлял собою заурядного остроумца, который мог при случае сочинить мадригал или стишок на заданные рифмы, был довольно хорош собой, хотя в минуты раздражения в глазах у него появлялось выражение какой-то жестокости, и отличался бесстыдством и распущенностью, словно в самом деле принадлежал к духовенству тех времен.
Шевалье де Ганж, также в какой-то мере наделенный красотой, коей могли похвастаться все
