— Вопросы? — переспросил Глазов. — Да их тьма. Но вы, видимо, откажетесь отвечать.

— Конечно.

— Я так и думал. Нет, нет, я понимаю вашу позицию: с жандармами говорить, что воду в ступе толочь. Я сам пришел сюда из армии, из пехоты. Я, как и вы, из дворян, отец земец. Поместье рушилось, семье надо было помогать, в армии оклад содержания — восемьдесят пять был, а здесь — сто двадцать. Как-никак — семь коров в месяц, — усмехнулся Глазов, — ну и перешел. Да… Перейти-то перешел, а как отсюда выскочить — самому богу известно. Вот и стараюсь приносить пользу процессу постепенного прогресса.

— «Постепенный прогресс», — Дзержинский усмехнулся. — Это — как?

— Я пытался излагать, но вы были увлечены чтением.

— Кое-что я слышал.

— Я заметил.

— «Процесс постепенного прогресса», — повторил Дзержинский и с заинтересованной жалостью посмотрел на Глазова.

— Именно так и никак иначе, Ян Эдмундович. Иначе в России начнется хаос, и никто с ним не совладает. Вы смотрите на Россию с точки зрения теории, созданной Марксом, а мне приходится видеть изнанку жизни, мне приходится деньги платить вашим товарищам, которые привозят сведения про то, над чем работают Плеханов, Ленин, Роза Люксембург, Тышка. Прогресс невозможен без меня, без вас, но пуще — без террора, проводимого товарищами социалистами-революционерами. Да, да, именно так — террор будоражит массы по-настоящему, а не химерически: «поговорили — разошлись».

— Чего ж вы тогда меня посадили? Я ведь тоже — «поговорил — разошелся».

Глазов вздохнул:

— Надо было чуть раньше расходиться, Ян Эдмундович, чуть раньше. Прежде чем я кое-что вам открою, хочу закончить: напрасно вы с таким недоверием отнеслись к моим словам о борьбе старых монстров с нами, с новой волной.

— Отчего же? Я отнесся к вашим словам с должным доверием. Но ведь и вы, новая волна, властвуете ради власти, господин Глазов, и вы, новая волна, не можете через себя прыгнуть. Я отвлекаюсь от полиции — этот институт паразитический, не сердитесь на правду, ладно? Вы ж ничего не производите, но всё можете и получаете семь коров в месяц, а мужику-трудяге, чтоб собрать на одну корову, надо год корпеть кровавым потом.

— «Корпеть кровавым потом» не по-русски, господин Дзержинский.

— Кржечковский.

— Простите. Тем не менее — не по-русски.

— Так я поляк…

— Но подданный Российской империи?

— Пока что.

— Всегда будете.

— Заблуждаетесь.

— Убежден. На ближайшее обозримое столетие в России — при том или ином отклонении от царствующей тупости — будет то, что есть.

— Испрашиваете у Санкт-Петербурга позволения на подобные вольности в разговоре с арестантом? Или — на свой страх и риск?

— Сам. Я всегда полагаюсь на себя — как говорится, волк среди волков… Какие-нибудь просьбы?

— Нет.

— Жалобы?

— Нет.

— Письмо хотите через меня передать Альдоне Эдмундовне?

— Я отправлю письма в установленном порядке.

— Склонять вас к сотрудничеству — глупо, я отдаю себе в этом отчет…

— Очень хорошо.

— Я не закончил.

— Простите.

— Склонять вас глупо, но хочу спросить: зачем же ваши люди Ноттена уконтрапупили, а? Ну Гуровская, ну Шевяков — все понимаю. Ноттена зачем?

— Я не думал, что вы столь быстро скатитесь в провокацию — такой, казалось, интеллигентный человек…

— Это ведь я не в обвинение вам: доказательств нет. Были б доказательства — сразу на виселицу. Это я просто так, в порядке интереса. Но я со временем докажу, что Ноттена с Гуровской и Шевяковым вы убили. Докажу.

— Вы что, пугаете меня? Зачем? Вы достаточно хорошо знаете мою биографию, справки у вас на меня лежат, рапорты, доносы…

— Агентурные сводки, — уточнил Глазов.

— Прокурору я сказал то, что могу повторить вам: литература — моя, ответственность за нее несу один я, людей, которых вы задержали вместе со мной, вижу в первый раз, адрес свой не назову.

— Четыре человека из тридцати шести уже назвали вас, Феликс Эдмундович. И ваш адрес. Это лишь начало. Назовут больше.

— Поучатся в тюрьме — вперед называть не станут. Они ж еще нашей школы не прошли. Тюрьма — хороший университет для революционера.

— Их развратят в тюрьме, Феликс Эдмундович. Мы развратим. Кому предложим свободу, кому посулим деньги, кого переубедим.

— Я не терплю, когда при мне оскорбляют друзей.

— Это я знаю. Вы-то — один такой. Гуровских — больше.

— Гуровские появляются оттого, что есть вы. Они — порождение вашей системы. Жертвы, если хотите. Но вы захлебнетесь тем, что сами плодите.

— Что мы плодим? — устало поинтересовался Глазов. — Глупость мы плодим.

— Если бы. Глупость — простительна. Объяснима, во всяком случае. Вы плодите провокацию, а это, в конечном счете, процесс неуправляемый. Те листовки, которые вы позволяли печатать Гуровской в ее типографии, сохранились в домах тысяч рабочих. Ликвидировали вы десять наших товарищей, а тысячи появились. Они-то не знают, что часть листовок под вашим контролем печаталась, — текст все равно был наш. Как бы вы нас ни казнили, процесс необратим: слово уже пошло по стране, слово не остановишь, это вам не террорист с бомбой — тех единицы, нас — легион.

— Тоже верно… Но я вашу убежденность буду изнутри разрушать, Феликс Эдмундович. Вы постепенно перестанете верить окружающим, потому что время от времени будет открываться вам: тот «товарищ» — с нами, другой — с нами и — третий тоже. Вы совершенно правы, процесс необратим, но и ведь мы, «младославяне», тоже о будущем думаем.

— С помощью провокации?

— Напрасно иронизируете. Франция страна отнюдь не монархическая, но и там в борьбе с анархией пользуют агентуру, — а ведь якобинские традиции: Розе Люксембург приют дают, Бориса Савинкова скрывают.

— Мы не анархисты. Мы социал-демократы, а во Франции социалисты входят в правительство.

— Оп! — обрадовался Глазов. — А сколько времени я вас к этой мысли вел, Феликс Эдмундович! Я ведь вам говорил вначале, что происходящее сейчас не одобряю. Я о будущем думаю. И хочу, чтобы в этом скором будущем люди к государственным институтам отнеслись разумно.

— К ним так историки отнесутся, после того как ваши государственные институты будут разрушены. Неужели вы серьезно думаете, что новое общество можно строить руками старых государственных институций? В противоречие с самим собою входите — с экой жалостью говорили о пореформенной поре. Нет, вы ничего не построите. Или помогайте нам рушить старые институции, или…

— Помогать вам? Значит, к сотрудничеству меня склоняете вы? Не я — вас, а вы — меня?

— Именно.

— Побойтесь бога, Феликс Эдмундович! Сколько вам осталось по земле ходить, бедный вы мой?! Месяцы