И уж от сегодняшнего ему точно не предстояло помолодеть.

Стумех, сам полураздетый, довольно-таки бессмысленно разглядывал постель и два голых жалких тела на ней. Эти люди, так грубо нарушившие ночной покой его дома, – один из них, светловолосый, походя угомонил телохранителя у порога его спальни, чуть не вышибив парню мозги, – не были ворами. Они просто не могли ими быть, ибо разве он не в полной мере и не вовремя платил старшине чирахских воров должную мзду?.. Но тогда кто они? Стумех постепенно осознавал, что именно видели его глаза там, на расшитом покрывале смятой постели. Неужели это зять нанял головорезов для охраны своей супружеской чести?.. Эврих смотрел на трясущегося старика и время от времени строго напоминал себе: вот человек, продавший Ниилит в рабство. Однако вспоминалось почему-то совсем другое. Если верить слухам, почерпнутым неутомимым Шамарганом в чирахских трактирах, Стумех со времени кончины жены напрочь отошёл от хозяйства и перестал интересоваться даже торговлей, передав все дела наёмным помощникам. И не то что по своим мельницам не ездил – вообще редко появлялся из дому. Чем же были заняты его дни? А вот чем. Люди говорили – он писал письма покойной. Их потом сжигали в курильницах вместе с благовониями у неё на могиле. Этот человек продал в рабство свою кровинку, дитя умершего брата по имени Ниилит. Но против всякого здравого смысла Эвриху было его жаль. Богиня Милосердная и Карающая уже полной мерой воздала ему за святотатство, забрав ту единственную, которую Стумех, похоже, вправду любил. А теперь ещё и распутство дочери свалилось ему на плечи, словно куль муки, непосильный для сгорбленных плеч…

Посох у мельника был старинный, на полтора локтя превосходивший его рост, с верхним концом, искусно загнутым в полукольцо. Далёкие предки-пастухи такими ловили за заднюю ножку непослушных овец. Теперь это была принадлежность хозяина дома, старшего в роду. Наверное, тоже от брата унаследовал… Стумех сам излечил арранта от неуместной жалости, спросив неожиданно цепко и очень по-деловому:

– Сколько я должен заплатить вам, почтенные, за то, чтобы весть о случившемся в этом доме миновала ухо моего зятя?

Слово “зять” по-саккаремски было скомкано из целой фразы, которая, если её распрямить, звучала примерно так: “Хвала Богине, у меня есть ещё один сын!” Рядом с осквернённым супружеским ложем, в устах старика, привыкшего всему находить денежную меру, повседневное “сын-хвали-бо” прозвучало жестокой насмешкой. Которую, кажется, заметили все, кроме него самого.

– Мы не намерены губить ни тебя, ни твою дочь, – сказал Волкодав. Лицо у него было деревянное. – И серебро твоё нам ни к чему. Мы даже этого ничтожного, – он кивнул на замершего, обильно потеющего Бхубакаша, – не стремимся отдать на прилюдное оскопление как прелюбодея… хотя он того и заслуживает… Мы только желали, чтобы ты увидел ожерелье, считавшееся похищенным. И признал перед вейгилом, что оно никуда не пропадало из твоего дома.

Это последнее не могло вызвать сомнений даже на очень подозрительный взгляд. “Сердечный друг” стоял в постели на четвереньках, застигнутый броском Шамаргана посередине попытки вскочить. Шамоон по-прежнему держалась за драгоценный ошейник на его шее, точно повисший над пропастью – за последнюю древесную ветку. Очень трудно было начать утверждать, что-де ожерелье принесли извне и несчастных любовников силой вынудили его надеть…

– Да, да, – закивал Стумех. Самообладание начинало возвращаться к нему. – Утром мы отправимся к вейгилу, и я буду рад поведать ему о счастливой находке… за ковром в одной из комнат, куда уронила ожерелье растрёпа служанка. Моя дочь будет рада вновь появиться в нём в городе. А пока будьте моими гостями, почтенные. И, прошу вас, скорее скажите мне, как я могу отблагодарить вас за столь значительную услугу?

Шамарган смотрел на мельника с откровенным восторгом, видимо преклоняясь перед стремительной работой его мысли. Винитар оставался непроницаем. Волкодав же усмехнулся. Очень нехорошей усмешкой, показавшей выбитый зуб.

– Нет, – сказал он. – Не будем мы твоими гостями, Шехмал Стумех. И не свалишь ты ничего на служанку. Ты пойдёшь к вейгилу и сделаешь это прямо сейчас. Ты пойдёшь со мной и с этим молодым вельможей, облечённым доверием самого шада, а наши друзья пока останутся здесь… просто чтобы ты не впал в забывчивость по дороге. А когда мы выйдем от вейгила, ты отдашь нам ожерелье, потому что принадлежит оно не твоей дочери и не тебе.

“Складно-то как говорить стал…” – подумалось Эвриху, но подумалось мимолётно: всё его внимание было отдано хозяину дома. Аррант прямо-таки слышал быстрый перестук счётных табличек в уме старика. Да! Перед ним воистину был тот самый человек, что продал торговцам невольниками родную племянницу, продал не по злобе сердечной, не в порыве слепящего гнева… просто потому, что те дали за красивую девчонку цену чуть большую, нежели старый Зелхат, пытавшийся хоть так забрать Ниилит у родни…

Деловой смысл старика в самом деле был достоин восхищения – особенно если учесть все обстоятельства. Прирождённый купец тем и хорош, что умеет понять, когда торг и дальнейшие препирательства делаются неуместны. Стумех шагнул к дочери:

– Дай сюда ожерелье.

– Не дам!.. – завопила вдруг Шамоон. И ещё крепче стиснула пальцы, без того уже, кажется, сжатые насмерть.

Эврих успел подумать, что так недолго и поранить пухлую, никогда не знавшую работы ладонь. А мельник сделал ещё шаг… и с вовсе не старческой силой вытянул дочь поперёк ляжек своим посохом:

– Заткнись, дура! Хочешь, чтобы весь дом сбежался на тебя поглазеть?..

И визг Шамоон в самом деле прекратился так, словно ей внезапно заткнули рот. По мнению Эв-риха, никогда ещё сей грубый призыв к тишине не исполнялся столь быстро. И в такой точности. По нежным бёдрам красавицы, чуть ниже курчавых завитков, которые она даже не пыталась прикрыть, пролёг след отцовской палки. Он обещал назавтра превратиться в полновесную череду синяков. Но не хлёсткий удар заставил Шамоон замолчать. Ей, похоже, перепало что-то от деловой хватки батюшки. Она тоже знала, когда можно биться за выгоду, а когда следует спасать хотя бы то, что ещё можно спасти.

Стумех же вновь сгорбился, опираясь на посох, и в его голосе впервые прозвучало настоящее чувство:

– Да что ты в нём, в дерьмеце этом, нашла?..

И его можно было понять. Во время торжественного обряда в храме Богини Соединяющей половина города любовалась Юх-Пай Цумбалом, молодым мельсинским виноторговцем. Славное лицо, крепкий разворот плеч, красивая смуглота кожи – признак хороших старых меорийских кровей… Не парень – загляденье. Всем парам пара для Шамоон! А этот? Отвислое брюхо, круглая рожа, сальные волосёнки… И желтоватая шкура, наследие какого-нибудь кривоногого халисунца, что пятьсот лет назад походя разложил подвернувшуюся саккаремскую бабу!..