хромая на израненных, подламывающихся ногах, и в его мыслях царила уже полная неразбериха. Если он действительно умер, то где же Праведный Суд, почему не было взвешивания его дел, добрых и дурных? Или всё состоялось, но он в помрачении ухитрился забыть? Или это было частью его кары – непонимание, что же на самом деле произошло?..

Сумерки ещё не налились ночной чернотой, когда ему попался нависший валун, показавшийся подходящим для ночлега. Под одним его краем в галечной осыпи образовалось нечто вроде пещерки, не очень глубокой, но скрюченному человеческому телу поместиться как раз. Забившись туда, Хономер бережно распределил кругом тела навоз, поджал ноги и обхватил себя руками, сворачиваясь в клубок. Опустил голову на колени, плотно притиснутые к груди, – и мгновенно уснул.

Ему не досталось исцеляющего, спокойного сна. Он увидел себя каторжником в Самоцветных горах, избитым и грязным, прикованным в углу мрачного ледяного забоя. Его, не давая выпрямиться, крепко держала короткая цепь, и не просто держала, – гораздо хуже, она постепенно натягивалась, притискивая его за ошейник к щербатому полу, грозя переломить хребет. А кто-то невидимый ещё и смеялся, забавляясь его отчаянием. Очень странный был это смех, шуршащий и рокочущий одновременно…

Хономер вздрогнул и рванулся, просыпаясь.

К его полному и окончательному ужасу, сон и не подумал рассеиваться. Приснившееся властно вторгалось в явь, весомо заявляя о себе страшной тяжестью, вдавившей его в неудобное, бугристое ложе. Рокот и шуршание, истолкованные им как издевательский смех, были звуком мелких камней, вытекавших из-под большой глыбы, где он нашёл себе приют, и приют оборачивался ловушкой. Валун оседал, грозя придавить ничтожную в своей хрупкости человеческую козявку…

Хономер издал животный вопль ужаса и забился в темноте, пытаясь ползти.

Тут обнаружилось, что его сознание проснулось гораздо быстрей тела. Тело, предельно измордованное болью и холодом, просто отказалось спасаться ещё от новой напасти. На бешеные приказы рассудка оно отвечало лишь слабым трепетом мышц. На мгновение жреца даже посетила мысль, глубоко кощунственная в глазах почти любой веры: а что, если прекратить бессмысленную борьбу? Дать безымянному камню довершить начатое враждебными духами Алайдора двое суток назад?..

Тяга к жизни всё-таки оказалась сильней. Ноги совсем не повиновались Хономеру, да и не мог он, зажатый под валуном, их уже распрямить… но руки сумели сделать усилие, и жрец, обрывая ногти, всё-таки уцепился за что-то и бесформенным комом выкатился из-под опускавшейся глыбы. Выкатился, плача, задыхаясь, хрипя и толком не веря, что спасся. Только надолго ли, вот что интересно было бы знать?..

Глыба позади него глухо вздохнула – ни дать ни взять разочарованно – и, сопровождаемая шлейфом камней помельче, отправилась в недальний путь по склону отрога. Скоро содрогания и шум затихли внизу, и опять стало тихо.

Был самый тёмный час перед рассветом, когда холод и зло, словно чувствуя близкое завершение своей власти, стремятся причинить как можно больше беды. Хономер ощутил, как горячими каплями текут по щекам слёзы. Только они и свидетельствовали, что в его теле ещё сберегалось сколько-то жизненного тепла. Жрец пополз, как раненое животное, кое-как подтягивая и подставляя под себя бездействующие колени. А потом он начал молиться. Молча и совсем не так, как во времена, когда его называли Избранным Учеником, предводителем тин-виленского священства. “Боги моих отцов, вечно хранящие народ Островов!.. – взывала его страждущая душа. – И вы, Прославленные в трёх мирах, Которым я поклялся служить. И ещё вы, иные Поборники Света, чьи имена радостны на устах ваших земных чад… В чём мой грех перед вами? Где заплутал я на духовном пути? Укажите дорогу…”

Небо промолчало. Каменистая земля под ладонями и утратившими чувствительность коленями была холодной, жёсткой и мокрой. А потом впереди вспыхнул огонёк. Крохотный, далёкий-далёкий. Хономер даже принял его сперва за звезду, равнодушно проглянувшую у горизонта, но огонёк жил.

Он двигался так, словно нёсшая его была невысокого роста и шла неспешной походкой, весьма мало заботясь, поспеет ли за нею измочаленный Хономер.

Жрец тихо завыл. И пополз, обдирая колени, вернее, почти побежал на четвереньках туда, куда звал огонёк, всего более страшась, что потеряет его.

Падение казалось ему бесконечным. Они словно зависли в полёте сквозь темноту и тишину таинственного Понора, в безмолвном средоточии небытия, вне времени и пространства. Волкодав даже подумал о том, что именно такова, наверное, смерть, – в то мгновение своей власти, пока ещё не открыла глаза высвобожденная душа… Только слишком уж долго тянулось это мгновение, да и вряд ли он смог бы в смерти что-то осознавать. А он осознавал, и притом даже больше, чем ему бы хотелось. Он всё ждал, чтобы они достигли границы, где, словно проглоченные, гасли все факелы и необъяснимо обрывались верёвки. Может, и их там, как те верёвки, размочалит, скрутит, порвёт?.. Однако границы всё не было. Хуже того, не было и ощущения падения в глубину. Даже воздух, казалось, не двигался мимо, не свистел в ушах, не бил снизу упругими струями ветра. Они не то падали, не то возносились. От этого было ещё страшней и мучительно хотелось неизвестно зачем прикрыть локтем лицо. Так помимо рассудка делает человек, на которого валится неловко подрубленная лесина. Венн обязательно поддался бы природному побуждению, но это значило бы расцепить руки, крепко обнимавшие Винитара и Шамаргана, и он, пересиливая себя, просто ждал. Может, чудо Понора было лишь сказкой, придуманной в утешение уходившим, а необыкновенный полёт – шуточкой из тех, на которые так гораздо меркнущее сознание? Что же ТАМ, наконец? Самые что ни