до блеска брюки пузырились. Король, облаченный в жалкое рубище. Лишь бы не быть смешным. Что ему остается — разыгрывать мученика прогресса. Перед этой девочкой он бескомпромиссный борец, жертва своих принципов, обличитель пороков, вот он надувает грудь, шариковую ручку наперевес и бесстрашно мчится… Его не прельстишь вашими венгерскими креслами, люстрами, кактусами. Благополучные обыватели, приспособленцы — вот вы кто рядом с облаченным в рубище Селяниным — Рыцарем печального образа. Истекая кровью, он в одиночку сражается за Правду…
Было смешно и немного завидно. Дробышев подумал, что Зина никогда, во всяком случае давно, так не смотрела на него, снизу вверх, благоговейно, с отчаянной верой. У Зины постоянно подмешивалась некоторая ирония. Как бы она ни гордилась им, у нее всегда оставался запас превосходства, слишком знала она его сомнения, слабости, изнанку его успеха.
— …У них один выход — плести интриги! Хунта! Брагин — хищник! Любыми способами, ему лишь бы наверх. — Селянин наклонился к Дробышеву. Зрачки его плясали. — Брагин, он свободен от совести. Поэтому ему так легко. Это вам не догматики. У тех хоть есть идея, а этот, я его насквозь… Можно доказать…
Дробышев мягко отстранил его:
— Может, не стоит?
— Чего не стоит?
— Заниматься мелодекламацией.
— Испугались? Не привыкли, чтобы такое и полным голосом. Ха! Рекомендую на всякий случай дать мне отпор. Отмежуйтесь. Чтобы иметь оправдание. Мало ли что, а вдруг спросят? Эх вы, боитесь, даже слушать боитесь.
Дробышев заставил себя улыбнуться:
— Да, видать, крепко наболело у вас.
Он правильно рассчитал: намека на сочувствие достаточно было, чтобы Селянин обмяк, доверчиво раскрылся.
— Вы бы знали! Порой хоть в петлю… За что, спрашивается, меня так?.. За то, что я хочу дать государству лучшее… Я из-за них дошел… — Но, посмотрев на Дробышева, он запнулся, чутко свернул: — Форменные вредители. Они догадываются, что я раскусил их, они хотят доконать меня…
— Костя!
Селянин замер, тяжело дыша, изглоданное лицо его потно блестело, стиснутые кулаки дрожали.
«Фанатик, маньяк, — подумал Дробышев, — дать ему волю, он ради своего, своей ерундовой идейки уничтожит кого угодно».
— Ужасно принципиальный вы человек, — сказал Дробышев. — И гнев ваш весьма благороден. Послушать вас — так вы на все готовы ради справедливости. Только все это бутафория. Все оттого, что ходу не дают вашей работе. А приняли бы ее, так ходили бы в обнимку с Брагиным. И нахваливали бы его и всех начальников… — Он сам не ожидал от себя такой злости. Слишком хорошо он знал цену подобным демагогам. Дешевка. Хорош, как не полиняет. Он с удовольствием ощипывал этого вредного индюка. Пусть Клава увидит его без украшений, так сказать, в натуральном виде.
Вытянув шею, она напряженно следила за их схваткой. Глаза ее перебегали от одного к другому, сравнивая, и это сравнение подстрекало Дробышева. До сих пор он был зрителем, слушателем, судьей, теперь же, он чувствовал, ему хочется одолеть Селянина, выиграть, что-то возникло, натянулось между ним и Клавой, какие-то силовые линии.
Было, конечно, приятно ощущать крепость своих ударов, но дальше начиналась жестокость и женская жалость к поверженному.
С великодушием сильнейшего он отпустил Селянина:
— Давайте не будем топтать человечество из-за вашей мозоли.
Однако Селянин быстро пришел в себя, он потребовал «вернуться к существу», к своей разработке, к технической ее новизне, к слабостям схемы КБ. Он снова наскакивал на Дробышева — неужели тот не сумеет разобраться и оценить преимущества селянинской идеи.
Нет, Дробышев не хотел оценивать. Зачем? Чтобы Селянину легче было разделаться со своими врагами? И без того Селянин уже не думал о внедрении. Ему важно было лишь восторжествовать, во что бы то ни стало выиграть, сразить… Поразительно, сколько злобы скопилось в этом человеке. И в то же время он упивался своим открытием. От гордости его заносило.
— Никому до меня в голову не приходило так использовать токовые характеристики. Вроде бы невероятно, да? Как всё гениальное. — На всякий случай он посмеивался и снова величественно хвалился. — Четырнадцать миллионов экономии дает, шутка ли. По самым скромным подсчетам! Любая капиталистическая фирма меня бы озолотила!
Он становился до скуки похожим на разного рода открывателей, которые появлялись в институте. Присылали проекты новых двигателей. Раскрывали тайну шаровой молнии. В большинстве недоучки. Мечтатели, прожектеры, они с маху разрешали все противоречия теории элементарных частиц, создавали нестареющие аккумуляторы, элементы, заряжаемые от луны, от космических лучей, от газовой плиты… Авторы были назойливы и обидчивы. Неосторожный ответ вызывал у них поток жалоб. Приходили запросы, начинались телефонные звонки. Возражать всерьез было нельзя. Они охотно пересчитывали, требовали снова рассмотреть, «поскольку я учел ваши замечания», добивались открытой дискуссии.
Дробышева раздражал этот бредовый самотек. Подобная публика только мешала серьезным изобретениям. Современная наука развивалась не за счет самодеятельности и дилетантов. Открытия происходили в лабораториях, в коллективах, под опытным руководством, а не у надомников- любителей.
Однако Селянин не укладывался в эту категорию. Работа его была сырой, но профессиональной. И бахвальство имело кое-какое основание. Диффузионные ограничения снимались. Сам процесс заряда существенно менялся, уменьшалось время, по крайней мере для данного типа… Общий замысел, по- видимому, корректен. Возможно, тут влияют примеси, выбор диаграммы… Требовался тщательный анализ, как в шахматной партии — есть выигрыш или нет выигрыша.
Селянин наседал. Он старался вырвать у Дробышева хоть какое-то признание, именно сейчас, перед Клавой.
— …Суть-то вы можете оценить? Это же не просто форсированный режим. Это же иной подход, верно? Я уверен, придется пересмотреть основы теории.
— Ну зачем так, — Дробышев снисходительно улыбнулся. — Уж сразу на основы замахиваться. Вам и без того справиться бы…
Воспаленные глаза Селянина догадливо заострились:
— В смысле не пробиться? Да? Не одолеть? Не ваша печаль… Вы свою собственную научную беспристрастность проявите…
Дробышев и виду не подал, кротко вздохнул, будто не слышал, будто думал над схемой. Было бы весьма приятно распушить, раздолбать все эти графики, кривые. С его опытом он мог это сделать убедительно; загробить при желании можно все, даже работающую установку. Трудно понять, что его останавливало.
— Не знаю, насколько подкреплены ваши выводы… Одно дело малые объемы, а другое — большие. Там все может пойти иначе… — осторожно добавил он, и это добавление встревожило Селянина. Он потребовал доказательств, он жаждал спора.
— То немногое положительное, что есть в отзывах, — как бы размышлял вслух Дробышев, — весьма поверхностно…
— А Брагин? Брагин-то почувствовал. Иначе разве он стал бы… Выходит, Брагин для вас не авторитет? — уцепился Селянин.
Тут он попал в точку. Брагин всегда чуял. На чужие идеи у Брагина был верный нюх. Фактически он на этом выдвинулся. И ничего в этом не было плохого. Он отбирал надежное, практичное, что можно быстро внедрить. Но сейчас, когда Брагин хлопотал об организации института, ему хотелось блеснуть собственной серьезной работой. Поэтому-то он, наверное, и рискнул предложить Селянину соавторство. Наверное, называлось это сотрудничеством, и, наверное, действительно он помог бы…
Имя Брагина вызывало запах рыбы, ухи. Имелась почти жесткая связь: Брагин — уха — костер —
