песчаным формочкам, собрался с ним поиграть, а тетя Саша подскочила, хотела меня увести. Нечего тебе водиться с мужицким сынком. Спасибо мать увидела и остановила тетю Сашу. А другие барыни, наверное, остались бы довольны усердием воспитательницы.
Да, жизнь господ была совсем иной, нежели жизнь крестьян. Но у тех не возникало чувства зависти. Они считали эту разницу естественной. И уважали своих господ, но только исконных, с прадедовских времен, таких, как в Бучалках, в Орловке, в Буйцах, но не таких, как в Молоденках.
Приехали наконец, благополучно сдав экзамены, мои старшие сёстры Лина и Соня и брат Владимир, вместе с гувернером французом мосье Кюэс, а также подруга сестры Лины, наша троюродная сестра Маня Гагарина. А вскоре прибыл в отпуск и мой отец.
Сразу стало веселее и оживлённее; теперь за обеденным столом сидело вон сколько народа. Антон едва успевал разносить блюда.
Затеяли поездки. Грибов в лесу ещё не было. Куда ехать? Сестра Лина собирала бабочек. В комнате нижнего этажа, слева по коридору, где она жила с Маней Гагариной, на стене висели два ящика, там под стеклом наколотые на булавки рядами выстроились бабочки, пойманные предыдущим летом. Но в коллекции не было тополёвых ленточниц, а они водились в Большом лесу. За обедом было решено:
— Завтра с утра едем за тополёвыми ленточницами!
Сразу после завтрака я помчался в конюшню. Влетел с криком:
— Василий, запрягать!
...На крыльцо все вышли в полотняных халатах-пыльниках, дамы в платках, подвязанных не по-бабьи у подбородка, а на затылке, начали рассаживаться, кому куда. Лина, Маня Гагарина и мосье Кюэс вскочили верхами в седла. Брат Владимир когда-то упал с лошади возле конюшни прямо в навозную лужу и с тех пор, несмотря на уговоры и насмешки, никогда не садился в седло. Он взгромоздился на козлы рядом с Василием. И мы поехали.
Рассматривал я как-то современную карту Тульской области и не без гордости убедился, что вокруг Бучалок зеленели пятна лесов. Значит. Голицынские леса до сих пор целы — за деревней Исаковкой лес Арсеньевский, а левее села Барановки, в шести-семи верстах — сперва лес Большой, далее леса Овсянкин и Мурин. Еще дедушка Саша говорил: леса надо беречь.
Тополевые ленточницы — черные с белыми пятнами крупные бабочки — водились на дороге, идущей через Большой лес, куда они слетались на водопой.
Лина и Маня Гагарина с сачками в руках подошли крадучись к лужам в колеях и спугнули бабочек. Одна из них — надо же было случиться такому курьезу! — села Василию на загривок.
— Василий, не двигайся! — зашипела истерическим шепотом Лина.
Обе девочки подскочили к нему, взмахнули сачками и разом хлопнули его по спине. Он только глазами заморгал.
А бабочка взвилась кверху, к макушкам деревьев.
Так и вернулись в Бучалки ни с чем, на обратном пути дружно обсуждая неудачу поездки. А всё равно было весело!
В самые дальние, принадлежавшие Голицыным леса — Овсянкин и Мурин — никогда не ездили, там водились волки. Я только издали видел синеющие полоски лесов, и каждый раз у меня от страха сжималось сердце. Рассказывали, что когда-то волки съели мужика, приехавшего в лес за дровами, а его лошадь привезла к избе пустые сани...
В другой раз поехали в лес, называемый Ласки. По правому склону речки Бучалки тянулась полоса старых дубов, у их подножия, пока не наступила пора сенокоса, росло множество необыкновенно крупных цветов. Мы набрали целые снопы купавок, анемонов, ночных красавиц, иван-чаёв, ромашек. Все это потом было поставлено по комнатам в вазы различных форм и размеров, помню одну — огромную фаянсовую, ярко-жёлтого цвета, в форме чугуна.
Однажды отправились в Арсеньевский лес на пикник. Линейку и всадников сопровождали две телеги: одна была ндаюлнена разной снедью, наверху восседал Антон с самоваром в обнимку, в другую набилась целая ватага мальчишек — приятелей брата Владимира.
Мы очень любили пикники, они привлекали всею необычностью обстановки. Выбрали поляну, расселись — нет-нет, не на травке, а на маленьких ковриках, побежали на ключ пить родниковую ледяную воду, принялись уписывать большие ломти черного хлеба, посыпанного крупной солью, и самое-самое вкусное — обугленную печёную картошку из костра. А потом затеяли беготню босиком по мягкой, тёплой травке, разделились на две партии, начали играть в лапту — с мячиком. Почему-то эта игра, такая зажигательно-веселая, ныне совсем исчезла.
Очень я любил поездки в Молоденки.
А любил я ездить туда потому, что... Это была моя большая и сокровенная тайна, о которой все знали и постоянно дразнили меня, особенно ехидничала моя старшая сестра Соня.
Этой тайной была моя любовь. Да, да. младшая дочь Оболенских моих дяди Алёши и тёти Любы— Любочка была моей первой и, уверенно сейчас утверждаю, очень и очень крепкой любовью. А мне минуло пять лет, а Любочке — два годика.
Приезжая в Молоденки, я брал её за ручку и вел в сад. Мы шли молча, я старался увести её подальше, отдалиться от других. Я шёл и всегда любовался ею, в беленьком платьице с алой ленточкой в тёмных волосах. А однажды ей понадобилось кое-куда. Я помог ей расстегнуть панталончики, скромно отвернулся, а некоторое время спустя помог застегнуть. Я действительно очень её любил и много о ней думал.
Я тут упомянул, что сестра Соня постоянно меня дразнила. Расскажу такие случаи.
Мне и сестре Маше часто подавали куриные котлеты. В конце концов они мне надоели, и я сказал, что есть их не буду. Но я забыл о своем решении и однажды с аппетитом стал уплетать котлетку.
Сестра Соня вздернула своим носиком-пуговкой и заметила:
— А она куриная.
— Нет, она из петуха! — выпалил я и доел котлетку.
