похожую.

На рождество Широков гулял у знакомых старателей на прииске. Петровна с ребенком осталась дома.

Логин Андреевич выпил порядочно, но держался твердо. Для внука спрятал в карман два кренделька, кусок сладкой лепешки. Раньше других он собрался домой, помня, что жена одна: ждет, наверное, не ложится.

— Когда, сват, свадьба-то у вас? — провожая Широкова, спросила хозяйка.

— Чья это? — удивился Логин Андреевич.

— Да говорили по прииску, будто Мишка ваш начальника драги дочку Нюрку сватал.

«Вот те и на! — думал Широков, бредя по темной заснеженной улице. — Свои ничего не знают, а чужие уж рассудили».

Обозленный до крайности, накинулся он на другой день на Мишку. Кое-как сдерживая себя, спросил, верно ли. Тот глуховато усмехнулся, потом кивнул головой.

— А ты знаешь, кого берешь? Эта твоя Нюрка замужем уж без счету раз побывала… Еще девчонкой была, всю войну подолом трепала. Что отец шишка важная, так и дочь хороша? Чем она тебя приворожила? Ведь она тебе чуть не в матери годится!

Вмешалась и Петровна:

— Разве тебе такая жена нужна, Миша? Что бойка не в меру да красно выряжена, так ты думаешь, хороша тебе будет? Разве такая-то трепалка — мать для Коли? Вспомни-ка Газильку…

Мишка насупился, молчал. Слова отца задели его, стало больно, досадно. Но отступать не хотелось: вспомнил беззаботно-смелую Нюркину улыбку, будущих тестя и тещу, угодливо принимавших и угощавших. Непривычно сладко, хоть и неловко, было Мишке, когда после закуски с выпивкой поднимались Нюркины родители из-за стола и уходили в другую половину большого каменного дома, оставляя его одного с Нюркой, а та, словно невзначай, раскрывала свои комоды и ящики, доставая и небрежно раскидывая шелковое белье, платки, чулки… Да и лестным казалось Мишке взять, за себя дочь своего начальника; пожалуй, так и в драгеры скорее можно выйти, чем мерзнуть зимой на льду и мокнуть, сгружая с лодки на борт обледенелые дрова.

— Ты, папа, денег мне на свадьбу дашь? — спросил Мишка у отца, с которым долго перед этим не разговаривал.

— Где они у меня? — сурово отозвался Логин Андреевич.

— Из тех, что за дом получил…

Широков сложил кукиш, поднес его сыну под самый нос.

— Это видел? Про эти деньги ты забудь. У нас со старухой теперь имеется, на кого потратить. Я при всей моей слабости к вину оттудова копейки не пропил. Сотни две я тебе пожертвую с получки на твою матрену хотя она и того не стоит.

На свадьбу Широковы не пошли. Сам сват, начальник драги, приезжал на автомашине, звал, конфузливо улыбаясь. Петровна уж было сдалась, но Логин Андреевич сердито цыкнул, скосив глаза:

— Когда сватались, нас не спрашивали… Ну и приглашением не нуждаемся. Багаж женихов можете забрать, чем богаты, тем и рады: шинелька, две пары сапогов яловых, а уж шелковые рубахи да бостоновый костюм вы сами ему справите.

Месяца три Широковы не видели сына. Сильно обиделся Мишка, не приходил. Только в начале весны, когда еще лед лежал на реке, он явился, принес отцу водки и печенья для маленького Камиля. Тому шел двенадцатый месяц, дед уже водил его по избе.

Мишка был угрюм, ничего не рассказывал. Поиграв немного с сыном, он стал собираться. Петровна заметила, что у Мишки шарфишко грязный, перчатки дырявые. Она ничего не спросила, взглянула только Мишке в глаза. Тот пошевелил губами, точно собираясь что-то сказать, но повернулся и вышел.

В середине апреля Злая тронулась. Стремительно поплыли вниз к прииску белые куртины звонкого, ломкого льда, а за ними — лавины снега, тающего в темной, бурлящей воде. Все переправы снесло, залило мост. Драгу прижало к правому берегу; о борт ее звучно ударялись тяжелые льдины и отставшие от летнего сплава разбухшие дрова — двухметровка. В лесу снег осел, обнажилась осыпавшаяся хвоя, прошлогодний брусничник; по березовым пням стекала розовая пена.

Когда уже озеленился лес, пришел Мишка.

— Папа, — жалобно сказал он, — дайте мне денег на развод. Она, проклятая, от меня гуляет… Тесть смеяться стал, помыкает… Дайте мне, я зароблю, честно вам отдам.

Логин Андреевич, насупившись, молчал.

— Ты что же это, милый сынок? — спросил он наконец. — Вчера тебе на свадьбу, сегодня на развод?.. Завтра опять какую-нибудь найдешь, а отец подай денежки. А нам от тебя какая опора? Чужие вон, татаре — и те глядят, чем бы помогнуть, пользу нам сделать.

Голос у Логина Андреевича дрогнул, брови еще больше нахмурились:

— Не денег мне, Мишка, жаль: за тебя, подлеца, обидно… Ты к Газильке хоть раз на могилу сходил? Пока со шлюхой своей вожжался, позабыл, чей сын у тебя… Парень-то, гляди, какой — картинка!

Побледневший Мишка сидел не шевелясь. Слышал, как заплакала мать.

— Папка, — наконец проговорил он, — ей-богу, я Кольку на себя запишу, и жить вместе будем. Конь о четырех ногах, и тот… Осечка вышла. Я и сам по Кольке скучал, верьте совести…

Много воды утекло в реке Злой, много рыжих сосен, мохнатых елей и корявых малиновых лиственниц срубили на высоком левом берегу.

Пошла по реке новая электрическая драга, «Спутник», заскрежетали по дну черные мощные ковши, запенилась Злая вокруг выросших в воде отвалов.

Когда вырублена была вся делянка и построена драга, рабочие разъехались; барак разобрали и перевезли в новый квартал. Но еще с неделю стучал в лесу одинокий топор: Логин Андреевич рубил лес себе на новую избу. Шестьдесят еловых хлыстов один к одному вывезли они с Мишкой зимой по льду через Злую на «Благополучный».

По весне, как только стало по-настоящему пригревать солнце, Широков снова взялся за топор.

— Ну, Михаил Логиныч, — плюнув в оба кулака, сказал он, — вот теперь окажи, на что ты способный. Это тебе, брат, будет не с бабами хороводиться!

К вечеру у Мишки топорище было заляпано кровью: набил здоровенные мозоли пузырями, но прятал их от отца. Последнее бревно отесывал, морщась от боли, весь облитый потом, красный как рак.

— Гляди, Колька, — подмигнул Логин Андреевич внуку, — отец-то твой, как из горна вынутый. Плесни на него холодной водицей — зашипит!

Сам, часов двенадцать не выпускавший из рук топор и пазник, пошел домой, только когда солнце село. Мишка глядел на отца не без зависти: на том ни потинки даже руки не дрожат, когда закуривает. Мишка, хоть голодный был, от усталости почти не смог есть, а Логин Андреевич не спеша выпил, закусил, поужинал и не повалился сразу, как Мишка, а еще посидел, покурил, поиграл с внуком.

Майские праздники встречали в новой, пахнущей елью избе, с резными наличниками и карнизами, с крыльцом на витых столбиках.

— Ну, Широков, расстарался! — удивлялись соседи. — Не дом поставил, а Дворец Советов! Что стены, что полы — ногам ступить жалко.

Логин Андреевич в новой суконной паре ходил по прииску, останавливал каждого встречного, хватал за плечи, уговаривал посмотреть на новую избу.

— Для внука построил, — радостно говорил он, дыша в самое лицо встретившегося. — Нам со старухой ничего не надо… Где сели, там и хорошо. А внук, ему, понимаешь, жить!..

Летом, когда у Петровны уже цвел огород, а у Камиля карманы были набиты сладкими гороховыми стручками, Мишка опять стал вечерами пропадать на соседнем прииске. Как-то сказал отцу, глядя в пол и потея от смущения:

— Может, это… Теперь у нас просторно. Я бы привел… С вашего, конечно, совета. Женился бы…

Логин Андреевич помолчал. Мишка еще больше стушевался и даже побледнел.

— Поглядим, какую ты кралю выискал, — степенно сказал наконец Логин Андреевич. — Окинем хозяйским глазом, годится ли на что.