хорошо известные мне, и многим другим, конечно, из практического опыта культурной работы.
Лет пятнадцать тому назад мне с двумя-тремя товарищами пришлось в одном провинциальном центре обучать рабочую молодежь политической экономии, а также и разным другим наукам. Эти несколько десятков юношей были, в общем, далеко еще не теми избранными, испытанными людьми, которые должны образовать слушательский состав Нового Университета. Тем не менее они не были пассивным материалом для педагогического воздействия, и простая добросовестность требовала бы от нас, тогдашних «учителей», признания что в системе преподавания роль наших «учеников» была в значительной мере руководящей.
Мы приступали к делу с очень небольшими научным багажом и во многом неясными представлениями о тех самых социальных формах и тенденциях, который были основным сюжетом нашего преподавания. Наша неопытность была так велика, что, напр., я лично пытался привести моих слушателей к изложению «Капитала» через «Экономические беседы» Карышева и «Политическую Экономию» Иванюкова, книги, абсолютно не имеющие ничего общего с марксизмом, и вообще абсолютно не пригодные для нашей тогдашней цели. Это и было весьма скоро мне выяснено моими «учениками». Их вопросы и комментарии к тому, что мы вместе читали, убедили меня, что выбранные «пособия» не соответствуют их требованиям, и особенно — самому складу их мышления. Объяснительное чтение быстро превратилось в скучное предисловие, за которым следовали живые беседы, далеко уходившие от затронутых чтением тем, и направлявшие мысль молодого лектора к отысканию других средств и источников. Пришлось поневоле перейти к составлению собственного курса лекций, и в них комбинировать материал в той связи, которая навязывалась вопросами слушателей: соединять, как параллельные звенья одной сложной исторической цепи, явления технические и экономические с вытекающими из них фактами духовной культуры[19]. А затем, запросы «учеников» шли все дальше и дальше, захватывая сложнейшие сюжеты естествознания и философии; лекторы принуждены были сами учиться многому, о чем раньше им казалось достаточным иметь беглые, поверхностные сведения.
Полная невозможность за короткое время передать слушателям фактический материал во всех областях, которые вызывали их живой интерес, вынудила лекторов сосредоточивать содержание своих ответов на методологии тех наук, о которых приходилось давать понятие юным вопрошателям. При этом оказывалось, что их занимает и привлекает всего более не специализированный характер различных методов, а напротив, их взаимная связь, то, что в них находится общего и сходного. Перед нами были какие-то прирожденные монисты, которые требовали от нас — не всегда с успехом, разумеется, — монистических ответов на всевозможные, проклятые и не-проклятые вопросы. Это давало определенное направление работе нашей мысли; а для меня лично это в сильнейшей степени предопределило характер моей последующей философской деятельности.
Но в данном случае, ученики могли дать своим учителям лишь неопределенное и, так сказать, стихийное руководство. Много позже мне пришлось участвовать в культурном предприятии более высокого типа, которое может рассматриваться уже как первый шаг к созданию нового университета — в высшей рабочей школе. Там, конечно, и форма сотрудничества двух сторон была более совершенной.
Состав первого выпуска школы был не вполне однородный, потому что те, от кого зависел выбор слушателей, не все поняли сущность и значение дела. Но все же большинство выпуска подходило к тому типу и уровню, который мы признаем необходимым для Нового Университета. Программа соответствовала только одной стороне задач такого университета: она почти исключительно относилась к области социальных наук и социальной философии; другая сторона — естествознание — была едва затронута несколькими «сверхштатными» лекциями. Этот недостаток сознавался всеми участниками работы; но ограниченность времени и лекторских сил не позволяла его устранить. — Что касается состава лекторов, то он был значительно выше, чем в первом случае: люди почти все немолодые, каждый в своей отрасли обладавшие некоторой известностью, с выработанными взглядами и планом работы.
Крайняя концентрированность занятий препятствовала, до некоторой степени, тому широкому и свободному общению лекторов со слушателями, какое должно будет установиться в Новом Университете. Этим, очевидно, суживалась и руководящая роль коллектива «учащихся» в самом ведении занятий. Тем не менее, она ярко обнаружилась уже тогда, когда устанавливалась программа и распределение курсов. «Ученики» знали, чего она хотели от школы, и внесли с своей стороны в программу ряд изменений, большая часть которых оказались в дальнейшем полезными и целесообразными. Затем, при выполнении дела выяснилось, что слушатели отнюдь не склонны оставаться в рамках пассивной и легкой роли «обучаемых»; люди, уже раньше умевшие много учиться и думать, в общем довольно образованные, несмотря на различные пробелы в познаниях и недостаток их систематичности, они критически воспринимали все, что им предлагалось, и подвергали серьезному обсуждению как содержание, так и форму лекций. Университетские профессора, важные чиновники нынешнего общества, вряд ли примирились бы с такими отношениями; но лектора школы вынесли немало полезных для себя указаний из дебатов со слушателями; нет сомнения, что благодаря этому ни один из курсов одного выпуска не будет стереотипно, без улучшений, повторен следующему выпуску. Это, товарищески-руководящее, влияние коллектива слушателей неизбежно будет возрастать с увеличением их числа, повышением уровня их подготовки, и особенно — с увеличением времени занятий, которое в первый раз было меньше пяти месяцев[20].
Впрочем, и Новый Университет, без сомнения, не будет доводить продолжительности своих курсов до 4–5 лет, как это практикуется в университетах старого типа. Ставя себе целью не наполнение юных голов обширными запасами знаний, а всестороннее ознакомление людей, вполне способных к самостоятельной работе, с общими ее
Новая энциклопедия естественно сложится из работ Нового Университета, различные курсы которого, постепенно совершенствуясь в своем методе силою объединенного труда и проверки, послужат для нее основой. Тут она будет питаться опытом и мыслью того класса, которому она прежде всего необходима, как идейная опора в собирании сил для его великой, надклассовой миссии.
Из всех культурных задач нашего времени создание пролетарского искусства есть та, которая встречает наибольший скептицизм. Иные рассматривают искусство, как особого рода игрушку, украшение жизни, не важное для социальной борьбы, и находят, что пролетарские силы не следует тратить в этом направлении; так думают даже многие из тех, которые способны понять жизненное значение других областей культуры.
Но мы, признав организующую функцию искусства в жизни коллектива, не станем останавливаться на такого рода скептицизме; мы только отметим, что культурное, т. е. организующее влияние искусства почти всегда шире, а порою — и глубже, чем влияние отвлеченного познания. Искусство, со своим конкретно-образным характером, ближе и понятнее массам, как бы демократичнее, чем наука. Не случайно беллетристика читается во много раз больше, чем всякая популяризация; миллионы людей могут видеть и понять одну и ту же картину; а музыка, если она сумеет выразить чувство народных масс, распространяется среди них так, как волны в море. Пролетариату, который живет
Некоторые полагают, что суровое трудовое существование рабочего класса, вместе с еще более суровой социальной борьбой, помешают ему заняться созданием своего искусства до тех пор, пока он не станет господствующей силой среди общества. Они не отрицают значения искусства в народной жизни, но считают неизбежным, что оно будет оттеснено другими социальными приспособлениями, более непосредственно связанными с трудом и борьбою, составляющими основу классовой жизни; экономическое и политическое самосознание класса, согласно этому мнению, должны слишком сильно поглотить
