Но ко всем этим связующим данным надо прибавить по отношению к двум сотрудникам то, что между людьми принято называть любовью. Возможность того, что сестра Ева заразится дифтеритом, стала очевидна викарию только после того, как он поговорил с Бадалией. Но тут ему показалось вообще нетерпимым и чудовищным то, что она подвергалась не только риску заразиться, но и всяким другим случайностям, какие возможны на улицах. Её могла убить неожиданно вынырнувшая из-за угла телега; подгнившие ступени на лестницах, по которым она поднималась днём и ночью, могли провалиться и искалечить её; ей грозила опасность обвала некоторых ветхих домов, которые он хорошо знал; и ещё большая опасность — внутри этих домов. Что, если один из тысячи пьяниц, живущих на этих улицах, погубит драгоценную жизнь? Когда-то женщина воздвигла свой трон в душе викария. Рука м-с Евы была не настолько сильна, чтобы поддержать этот трон. И вот сердце викария постоянно терзал страх. Эти и другие размышления повергали душу его преподобия Евстасия Ханна в бездну мучений, от которых его не могла избавить даже его вера в Провидение. Бог был, несомненно, велик и грозен — в этом можно было легко убедиться, только пройдя по Геннисон-стрит, но было бы все же лучше, о, гораздо лучше, если бы Ева могла опереться на его собственную, мужскую руку. И те, кто был не слишком занят, чтобы наблюдать, могли заметить на улице светловолосую и светлоглазую, не слишком молодую женщину, не особенно уверенную в речах и очень ограниченную в тех понятиях, которые лежали вне сферы её обязанностей, когда взгляд его преподобия Евстасия Ханна устремлялся вслед королеве, увенчанной маленьким серым капором с белыми лентами под подбородком.
Когда этот капор показывался в глубине двора или кивал ему со ступеней тёмной лестницы, он приносил с собой надежду даже Ласкар-Лу, у которой оставалось только одно лёгкое и которая жила памятью прошлых наслаждений, — приносил надежду даже вечно хныкавшему тупоумному Нику Лапворту, который для получения денег готов был пройти сквозь пытки «истинного обращенья на этот раз, — помоги мне, Боже, — сэр». Если этот капор не показывался в течение дня, викарий живо представлял себе картины всевозможных ужасов, он ясно видел носилки, толпу любопытных на каком-нибудь злополучном перекрёстке и полицейского; он, как живого, видел его перед собой, разгоняющего толпу, чтобы осмотреть место и детали происшествия и отдающего приказание человеку, который становится подле носилок, тяжёлых носилок на полозьях — двигаться в путь.
И тогда для Геннисон-стрит и всех, кто жил на ней, уменьшалась надежда на спасение.
Брат Виктор, возвратясь однажды от постели умирающего, был свидетелем этой агонии. Он увидел блеск во взгляде, мышцы сжатого рта расслабились, он услышал новые интонации в голосе викария, до сих пор вялом и монотонном. Сестра Ева вернулась на Геннисон-стрит после сорока восьми бесконечных часов отсутствия. Её никто не переехал. Должно быть, в своей жизни брат Виктор перенёс какое-нибудь горе, иначе он не видел бы того, что он увидел. Но закон его церкви очень помогает страданию. Его долг был в том, чтобы продолжать делать своё дело до самой смерти, так, как это делала Бадалия. Она, уходя с головой в своё дело, забывала своего пьяницу мужа; она учила предусмотрительности вдвойне беспомощную и никому не нужную девушку-жену, и всегда и везде, где только могла, выпрашивала одежду для золотушных ребят, которые размножались, как зелёная плесень в открытых цистернах с водою.
История её дел записана в книге, которую еженедельно просматривал и подписывал викарий, но она никогда больше не рассказывала ему об опасностях и столкновениях на улицах. Мисс Ева делает своё дело. Я делаю — своё. Но я делаю в десять раз больше, чем мисс Ева, и «благодарю вас, Бадалия — говорит он, — вот это вам на следующую неделю».
— Я не понимаю, что Том делает с той, другой женщиной. Кажется, я как-нибудь зайду на этих днях поглядеть на него. Но я, пожалуй, вырежу из неё печёнку — трудно будет удержаться. Может быть, лучше не идти.
От Геннесис-Рента до Геннисон-стрит больше двух миль расстояния, но обе эти улицы населены одним и тем же классом людей. Здесь поселился Том вместе со своей новой женой — Женни Уобстоу, и первые недели после разлуки с Бадалией провёл в трепетном ожидании её внезапного появления перед ним. Его не пугала драка, которая неминуемо должна была произойти вслед за этим, но он не особенно стремился предстать перед судом по обвинению в нарушении порядка и других хитроумных изобретений закона, который не может взять в толк такого простого правила, как то, что «мужчина, если ему надоела женщина, не будет таким дураком, чтобы жить с нею, а ведь это самое главное».
В первые месяцы молодая жена Тома держала мужа в состоянии некоторого страха и послушания. Работы у него было в изобилии. Потом родился ребёнок, и Том, следуя закону людей этого сорта и очень мало интересуясь ребёнком, которому он помог явиться на свет, стал искать развлечения в пьянстве. Он пристрастился к пиву, потому что оно притупляет мысль и само по себе относительно безвредно; по крайней мере, оно опутывает ноги, и, даже если сердце охвачено безумной жаждой убийства, телом овладевает сонливость, и преступление часто остаётся несовершенным. Спиртные напитки, как более легко испаряющиеся, позволяют душе и телу действовать совместно — обыкновенно к неудобству других людей. Том открыл, что в виски было одно большое достоинство, — конечно, если выпить его в достаточном количестве — оно охлаждало. И он пил его столько, сколько мог купить или сколько мог достать иным способом, и к тому времени, когда его жена могла уже выходить, две комнатки, составлявшие его жилище, оказались лишёнными многих ценных предметов. Тут женщина высказала своё мнение, и не раз, а много раз, убедительно, красноречиво и образно. В конце концов Том, устав слушать, оборачивался и колотил её, иногда по голове, иногда прямо в грудь, и шум их ссоры доставлял обильный материал для собеседований на лестнице некоторых женщин, мужья которых применяли к ним подобные же способы воздействия. А таких было немало.
Но до публичного скандала дело ещё не доходило до тех пор, пока Том не завязал знакомство с одной молодой женщиной, предлагая ей вместо брака свободное сожительство. Ему очень надоела Женни, а молодая женщина хорошо зарабатывала продажею цветов и могла создать ему комфорт, между тем как Женни ожидала уже второго ребёнка и совершенно неразумно требовала по этому случаю некоторого внимания к себе. Безобразие её фигуры возмущало его, и он сделал ей по этому поводу несколько замечаний в том тоне, каким говорят люди этой породы. Женни плакала до тех пор, пока м-с Харт не задержала её на площадке лестницы и не шепнула ей:
— Боже, будь милостив к вам, милая моя Женни, я вижу, как вам тяжело!
Женни заплакала ещё сильнее и наградила м-с Харт одним пенни и несколькими поцелуями, между тем как Том продолжал идти своим путём к намеченной цели.
Молодая женщина, побуждаемая тщеславием и вовсе не ради добродетели, рассказала Женни о его предложении, и в тот же вечер Женни имела разговор с Томом. Ссора началась в их комнатах, но Том попытался улизнуть; и в конце концов вся Геннесис-Рент собралась на мостовой и образовала суд, к которому Женни апеллировала время от времени; волосы её растрепались и рассыпались по плечам, одежда её была в полном беспорядке, и она не могла твёрдо держаться на ногах, потому что была пьяна.
«Когда твой муж пьянствует, то лучше всего, если и ты начнёшь пить! Тогда не так больно, когда бьют!» — гласит женская мудрость. И, разумеется, они должны это хорошо знать.
— Взгляните на него! — визжала Женни. — Смотрите, вот он стоит и не смеет сказать ни слова в свою защиту: это он хочет удрать и бросить меня, как ненужную тряпку. И вы называете себя мужчиной? Да вы просто кровавая тень мужчины. Я видела мужчин покрасивее вас, сделанных из жёваной бумаги и потом выброшенных вон. Взгляните на него! Он пьян с самого воскресенья и будет пьянствовать до тех пор, пока найдётся, что пить. Он взял все, что я имела, а я… а я… вы видите!
Ропот сочувствия со стороны женщин.
— Взял все, все, но ему ещё мало того, что он ощипал и обокрал меня, да, да… вы — вор! Он ещё уходит от меня и хочет пристроиться к этой, — тут следовало быстрое и полное описание молодой женщины. По счастью, её не было поблизости, и она не слышала того, что о ней говорилось. — Он будет заботиться о ней так же, как заботился обо мне! Он пропьёт последнюю медную посуду, какую только она купит, и потом бросит её, как бросил меня! О, женщины, смотрите, я родила ему одного, и уже жду второго, а он хочет уйти и оставить меня такою — подлый пёс! Но вы можете бросить меня. Я вовсе не желаю упрашивать вас остаться. Можете идти. Убирайтесь, куда хотите! — голос её сорвался в страшном гневе.
Заметив, что Том собирается улизнуть, толпа позвала к месту происшествия полицейского.
— Взгляните на него, — сказала Женни, обрадованная появлением нового слушателя. — Неужели нет
