то?

— Для Аркадия я что-нибудь найду, — успокоила его Оленька и подошла к окну, сквозь которое игриво светило утреннее солнце.

В его лучах халатик Оленьки стал почти прозрачным, и тонкая девичья фигурка казалась практически обнаженной. Аркадий судорожно сглотнул слюну, внезапно наполнившую рот. Иван Кондратьевич перехватил его взгляд, хитро подмигнул и, вытащив из-под одеяла руку, оттопырил большой палец кверху.

— Ну, что же, — проворковала Оленька, — не скучайте. Через пять минут зайду за градусниками.

— Хороша! А? — крякнул Иван Кондратьевич, как только она скрылась за дверью.

— Да, — согласился Аркадий, — симпатичная девушка.

— Эх, кабы мне лет двадцать долой! А лучше — сорок. Ух, я бы тогда…

— А сколько вам лет? — спросил Аркадий, хотя его вовсе не интересовал возраст старика, просто решил поддержать беседу.

— Семьдесят первый пошел.

— Так вы еще молодой.

— Ну, мне и самому так кажется, — признался Иван Кондратьевич, — пока в зеркало не взгляну. Вот тут и понимаешь, что… Да и девки… Знаешь, Аркаша… Можно я тебя так буду называть?

— Пожалуйста.

— Так вот, Аркаша, девки-то, они по-прежнему возбуждают, и трепет испытываешь, и мурашки по телу бегают. Да только этим все и заканчивается… О, идет!

Дверь распахнулась, и в палату вошла Оленька. Аркадий протянул ей градусник, совершенно непроизвольно стиснув так, что медсестре пришлось силой выдернуть его. Она смешно надула губки, изображая возмущение, но тут же вновь расцвела своей открытой улыбкой и даже, как показалось Аркадию, слегка подмигнула ему.

Потом он долго валялся на кровати, вплоть до той минуты, когда позвонил Петр.

— Эй, я что-то не могу тебя найти. Ты в каком корпусе?

— В четвертом.

— Елки-палки! А где этот четвертый?

— Скверик видишь, со скамейками?

— Так я тут и стою.

— Вот и стой. Сейчас приду.

Через несколько минут Аркадий уже подходил к скверику, где на скамейке с солидным видом восседал Петр, в костюме и галстуке. Но когда он увидел кузена, от солидности не осталось и следа. Громко заржав, он бросился на Аркадия, стал его обнимать, трясти, словно грушу, разглядывая со всех сторон.

— Слушай, — наконец сказал Петр, — а, по-моему, эти врачи брешут, выглядишь ты абсолютно здоровым. Я тебе и пузырек на всякий случай прихватил.

— Ненормальный! Какой «всякий случай»?

— Как это, какой? Я тебе так скажу — коньячок, — из пакета показалось горлышко, а следом и верхняя часть небольшой плоской бутылки, — очень для здоровья полезен. Особенно для сердца.

— Петь, ну ты…

— Не спорь! Возьми, а там уж сам решишь. Не хочешь — не пей. Тут я тебе еще бананчики принес и сочок, — сказал Петр, кивая на пакет, — томатный, твой любимый. Ну, и презервативы, как просил.

— Я просил?! Да ты что! — зашептал Аркадий. — Я же пошутил…

— Правда, всего три штуки, — не обращая на него внимания, продолжал Петр. — Зато ароматизированные.

— Петька! Ты с ума сошел! Ну какие мне тут презервативы! Здесь одни бабки старые.

— А медперсонал? — со знанием дела уточнил Петр.

— Сестрички симпатичные, конечно, встречаются, — ответил Аркадий, вспомнив Оленьку.

— Ну?

— А! — махнул рукой Аркадий. — Все равно, мне сейчас нельзя. Наверное.

— Ха! Да ты знаешь, что во время этого дела все силы организма мобилизуются и… Поверь мне: сердечные болезни надо лечить сердечными делами.

— Извини, конечно, но зачем для сердца презервативы?

— Зачем? Ты думаешь, у мужика сердце где?

— Странный вопрос, братец.

— У, пацан ты еще. Когда мужик делом занят, сердце у него в голове. — Петр ткнул пальцем себе в лоб. — А когда любовью занимается, то сердце у него — между ног. И только когда мужик болеет, сердце у него в груди.

Аркадий рассмеялся:

— Я даже не пойму, кто ты: философ или целитель.

— И то, и другое… О! Гляди, тетя Кира идет.

— Мама? Черт! Эта твоя сумка с коньяком, презервативами…

— Да не боись ты, там все замаскировано. Бананчиками.

— «Бананчиками». А вдруг она увидит? Что она обо мне подумает?

— Подумает, что сын идет на поправку.

— Петенька! — воскликнула тетя Кира, увидев племянника. — Сто лет тебя не видела! Совсем тетку забыл.

— Не говорите, тетя Кира! Все дела, дела. Зато вот благодаря Аркаше и свиделись.

— Да уж! Только повод у нас для встречи не очень радостный.

— Ой, мам, да перестань! Все хорошо! — нахмурился Аркадий, выхватывая у нее из рук тяжеленную сумку.

— Нет, нет. Я сама, тебе нельзя.

— Ну, щас!

— Тогда давай я этот пакетик возьму, — сказала мать, пытаясь ухватить сумку, которую принес Петр.

— Нет! — чуть ли не взвизгнул Аркадий и покосился на Петра, который с ехидной улыбкой наблюдал за этой сценой.

— Ладно, дорогие, я, пожалуй, пойду, — сказал Петр.

Вечером Аркадий долго ворочался в постели, а когда храп с соседней койки стал совсем невыносимым, вскочил и вышел в коридор. Тишина. Лишь, время от времени, раздается звонкий щелчок — это стрелка настенных часов отсчитывает очередную минуту. В приоткрытое окно врывался прохладный ночной ветерок. Аркадий поежился, застегнул пижаму на все пуговицы и, шаркая разношенными тапочками, двинулся вдоль коридора. Дежурной медсестры на месте не было. Он сунулся в процедурную, подергал дверь ординаторской, потом заглянул еще в какую-то комнату и там увидел Оленьку, медсестру. Она сидела за небольшим столиком и пила чай, листая какой-то журнал.

— Вы почему не спите? — строго спросила она.

— Не спится, — пожал плечами Аркадий. — Можно я присяду?

Не дожидаясь ответа, он плюхнулся на старенький диван.

— Мне кажется, — сказала Оленька, — вам все-таки стоит вернуться в палату.

— Ни за что! Там невозможно находиться. Мой сосед храпит громче, чем целая рота солдат — стекла на окнах дрожат, койка ходуном ходит. И потом… о каком сне может идти речь, когда здесь, в полном одиночестве, прозябает такая красавица.

Оленька попыталась нахмуриться, но вместо этого смущенно улыбнулась. Аркадий призвал на помощь все свое обаяние, вспомнил все те безотказные дежурные фразы, которые не раз использовал в общении с женщинами. Его сладкая речь медовой рекой потекла в уши Оленьки, которая таяла прямо на глазах, все больше и больше заливаясь румянцем.

— Я сейчас, — сказал Аркадий, вставая. — Никуда не уходи.

Через минуту он вернулся с бутылкой коньяка, той самой, что принес днем Петр и от которой Аркадий с таким упорством отказывался.