Жербье сначала стоял в стороне от зрителей, потом, сам того не замечая, подошел к ним вплотную, прошел сквозь задний ряд, потом через следующий, дошел до переднего ряда, прошел сквозь него. Дрожащая горячая рука легла на его запястье. Тело Жербье сразу расслабилось, в глазах погасло напряжение.

— Спасибо, — сказал он Легрэну.

Жербье тяжело дышал. С жадным отвращением смотрел он, как охранники швырнули старого инженера в машину, а шофер все пускал дым из широченных ноздрей.

— Спасибо, — сказал Жербье еще раз.

Губы его скривились в обычной усмешке, в которой глаза не принимали никакого участия.

Вечером в бараке Легрэн хотел было заговорить о случившемся, но Жербье уклонился от разговора. То же самое повторилось и в последующие дни. Впрочем, учителю Армелю становилось все хуже, и мысли Легрэна были заняты теперь только умиравшим другом.

Молодой учитель умер ночью, в среду. На рассвете кабилы унесли остывшее тело. Легрэн отправился на работу. День прошел точно так же, как предыдущие дни. Когда Легрэн вернулся в барак, полковник, аптекарь и коммивояжер прервали партию в домино, стали утешать его.

— Не нужно, — сказал Легрэн. — Теперь Армелю хорошо.

Жербье ничего не сказал Легрэну. Он протянул ему пачку сигарет, купленную у охранника. Легрэн выкурил три сигареты подряд, несмотря на душивший его кашель. Стемнело. Охрана произвела перекличку, заперла двери. Полковник, коммивояжер, аптекарь заснули. Легрэн, казалось, немного успокоился. Жербье тоже уснул.

Его разбудил знакомый звук. Легрэн кашлял. Жербье больше не мог уснуть. И вдруг он понял. Легрэн заставлял себя кашлять, чтобы подавить рвавшиеся из груди рыданья. Жербье нашел в темноте руку Легрэна, шепнул:

— Я здесь, старина.

С того места, где был матрас Легрэна, несколько секунд не доносилось ни звука. «Он борется за свое достоинство», — подумал Жербье. Он угадал. И все же Легрэн был только ребенком. Жербье вдруг почувствовал, как к нему прильнуло невесомое тело, прижались костлявые плечи. Он услышал жалобный вздох, с трудом различил слова:

— У меня больше нет никого на свете... Армель ушел. Может, он сейчас у своего бога. Он так в него верил. А мне никогда не увидеть Армеля... Я в это не верю, мосье Жербье... Простите меня... я больше не могу. У меня нет никого. Говорите со мной хоть иногда, мосье Жербье, ладно?

Тогда Жербье шепнул Легрэну в ухо:

— У нас в Сопротивлении не оставляют товарища в беде.

Легрэн умолк.

— В Сопротивлении. Ты слышишь? — продолжал Жербье. — Запомни это слово и спи. Теперь это самое прекрасное слово во французском языке. Ты не мог его знать. Когда оно родилось, ты уже томился здесь. Спи, я обещаю тебе обо всем рассказать.

■

Жербье пошел проводить Легрэна до электростанции. Шли медленно. Жербье говорил:

— Понимаешь, они прибыли на танках, с пустыми глазами. Они считали, что гусеницы танков существуют для того, чтобы дать народам новый закон. Они сделали много танков и поэтому верили, что рождены для того, чтобы написать этот новый закон. Они ненавидят свободу и разум. Истинная цель, ради которой они начали войну, — смерть человека, мыслящего и свободного. Они хотят уничтожить всех, у кого не пустые глаза. Они нашли во Франции людей с такими же вкусами, и эти люди пошли к ним на службу. Они-то и хотят сгноить в этом лагере тебя, еще не начавшего жить. Они убили Армеля. Ты видел, как они выдали немцам несчастного человека, верившего в право убежища. И при этом они заявляют в печати, что завоеватели великодушны. Гнусный Старик пытался развратить страну. «Будьте благоразумны, будьте трусливы, — проповедовал он. — Забудьте о том, что вы были горды, веселы и свободны. Покоритесь победителю, улыбайтесь ему. Он разрешит вам прозябать где-нибудь в уголке». Люди, окружавшие Старика, прикинули, что Франция доверчива и миролюбива. Что она — страна чувства меры и золотой середины. «Франция настолько цивилизовалась и изнежилась, — думали они, — что утратила дух подпольной борьбы и героической смерти. Она подчинится, она заснет. А пока она будет спать, мы сделаем так, чтобы она проснулась с пустыми глазами». И еще они думали: «Мы не боимся этих бешеных патриотов. Они разобщены. Они безоружны. А мы под защитой всех германских дивизий». И пока они услаждали себя подобными мыслями, рождалось Сопротивление.

Роже Легрэн шел, не решаясь взглянуть на Жербье. Он словно боялся спугнуть своим вмешательством чудо. Этот человек, такой сдержанный, такой скупой на слова, вдруг разразился пламенной речью... И мир вокруг Легрэна стал вдруг иным... Легрэн видел траву и лагерные бараки, видел красные куртки, видел истощенные фигуры кабилов, вышедших в очередной наряд. Но все изменило свою форму и свое назначение. Жизнь лагеря не ограничивалась больше рядами колючей проволоки. Она выплеснулась и обняла всю страну. Она озарилась и приобрела смысл. Кабилы, и Армель, и он сам вливались в великий людской поток. Легрэн почувствовал, что он постепенно избавляется от своего бунта — слепого, неистового, скованного, смутного, тупого, безысходного, от бунта, который пожирал и раздирал в кровь все его существо. Легрэн приблизился к великой тайне. Нo он казался себе слишком маленьким и слабым, чтобы поднять глаза на своего спутника, который срывал сейчас перед ним завесы с этой тайны.

— Как все началось, я не знаю, — говорил Жербье. — Думаю, этого не узнает никогда и никто. Но один крестьянин перерезал в поле телефонный провод. Старая женщина ударила своей клюкой немецкого солдата. Появились листовки. Рабочий на бойнях в Ла-Вийет швырнул в холодильную камеру немецкого капитана, который слишком уж рьяно принялся реквизировать мясо. Горожанин послал в противоположную сторону победителей, опросивших у него дорогу. Железнодорожники, кюре, браконьеры, банкиры помогают сотням людей, бежавших из лагерей. Фермеры укрывают английских солдат. Проститутка отказывается спать с завоевателями. Французские офицеры, солдаты, каменщики, художники прячут оружие. Ты ничего об этом не знаешь. Ты сидел в лагере. Но для того, кто ощутил это пробуждение, эту первую дрожь, — для того это стало самой волнующей вещью на свете. Сок свободы заструился по жилам французской земли. Немцы, и их прислужники, и гнусный Старик решили вырвать опасный росток с корнем. Но чем усердней его вырывали, тем упрямей он рос. Они забили до отказа тюрьмы. Понастроили лагерей. Они совсем обезумели. Посадили за решетку полковника, коммивояжера, аптекаря. И приобрели новых врагов. Они стали расстреливать. Но кровь тоже нужна упрямому растению, чтобы крепнуть и давать новые всходы. Кровь пролилась. Кровь льется. Она будет литься потоками. И растение превратится в лес.

Жербье и Легрэн обошли кругом электростанцию. Жербье еще сказал:

— Тот, кто вступает в Сопротивление, берет на прицел немца. Но в то же время он бьет и по Виши, и по Старику, и по прихвостням Старика, и по коменданту нашего лагеря, и по охранникам, которых ты видишь ежедневно за их грязной работой. Сопротивление — это все французы, которые не хотят, чтобы у Франции были мертвые, пустые глаза.

■

Жербье и Легрэн сидели на траве. Было ветрено, с холмов тянуло прохладой. Смеркалось. Жербье говорил юноше о газетах Сопротивления.

— И люди, которые их выпускают, не боятся писать все, что думают? — спросил Легрэн, и у него зардели скулы.

— Они ничего не боятся, они не признают никакого другого закона, никакого другого хозяина, кроме собственной мысли, — сказал Жербье. — Мысль в них сильнее, чем инстинкт самосохранения. Люди, выпускающие эти листки, никому не известны, но настанет день, когда поставят памятник их делам. Тот, кто добывает бумагу, рискует жизнью. Тот, кто набирает полосу, рискует жизнью. И тот, кто распространяет газету, рискует жизнью. Но ничто не может их остановить. Никто не в силах заглушить крик, который рвется из-под ротаторов, спрятанных по жалким лачугам, рвется из-под станков, укрытых в подвалах. Не думай, что эти газеты выглядят так же нарядно, как те, что продаются открыто на каждом углу. Это крохотные, жалкие листки. Бумага серая, печать плохая. Сбитые литеры, тусклые заголовки, краска смазана. Но люди делают все, что в их силах. Неделю выпускают газету в одном городе, неделю — в другом. В дело идет то, что есть под рукой. Но газета выходит. Статьи прибывают неведомыми путями. Кто-то их