– Но это особое кино.
– О, я знаю! – воскликнула она. – Дневное, да? Я недавно читала в газете.
– Слушай, Аги, – набрался я храбрости. – Научи меня танцевать.
– Хитрый! – она погрозила пальцем.
– Нет, в самом деле. Я соврал тогда, что разучился. Я совсем не умею.
– Ты мне все врешь.
– Нет, честное слово, нет!
В это время электрическая лампочка начала медленно гаснуть. Нить в ней сделалась сначала золотой, потом розовой, потом красной, потом вишневой. В комнате стало темно. Я едва различал лицо Аги, хотя она сидела в двух метрах от меня.
– Опять там что-то на станции, – тихо произнесла Аги. – Последнее время очень часто.
Рука ее белела совсем рядом, на краю кушетки. Я подался вперед, не подвигая стула, и осторожно коснулся ладонью ее пальцев. Они были мягкие и теплые.
– Это нахальство! – пальцы в моей ладони дрогнули. – Если ты только посмеешь…
– Нет, Аги, нет!
Я хотел, чтобы она поняла меня. Больше ничего мне не надо. Только держать ее руку в своей. Мне было так спокойно, так хорошо. Лишь почему-то бешено билась кровь в висках и вдруг пересохло во рту. Губы шуршали, словно бумажные.
Она не оставила руки. Не вырвала, не выхватила грубо, а потихоньку освободила.
– Не надо, русский.
Голос ее прозвучал приглушенно, просяще, даже жалобно. У меня сжалось сердце. Я убрал руку с кушетки и откинулся на спинку стула.
Она встала, нащупала ногой туфли.
– Все! Пора спать! – голос ее снова был решительным и безапелляционным. – Ты ляжешь здесь, я там.
– Может, лучше…
– Я сама знаю, что лучше.
Она приподняла сиденье кушетки, кинула на стул одеяло, простыню.
– Тебе. А подушка мне. Под голову положишь пакет.
И вышла в помещение парикмахерской, прикрыв за собой дверь. Я слышал, как звякнул ключ.
Потом, когда я лежал на узкой, неудобной кушетке, тщетно пытаясь заснуть, из-за закрытой двери раздалось негромкое:
– Русский! Ты спишь?
– Нет.
– Надо спать.
– Не получается.
Она помолчала немного, потом сказала:
– А все-таки ты очень…
– Забавный тип?
– Да. Именно это я хотела сказать… Там на ящике фонарик, если потребуется… Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, Аги, – ответил я.
Это была уже пятая моя ночь во вражеском тылу.
Мне приснился сон – наверное, первый раз за все годы войны. Как будто стою я на парашютной вышке в нашем городском парке. Над головой белый купол. Прыжок, привычное ощущение легкости в груди… Но что это? Вместо того чтобы опускаться вниз, я плавно поднимаюсь в воздух.
Лечу! Удивительное чувство невесомости приводит меня в восторг. Все выше, выше… Далеко внизу остались металлические кружева парашютной вышки, зеленые аллеи парка, серые невзрачные крыши домиков старого города.
Вот и ровные прямоугольники заводских зданий плывут мне навстречу, соблюдая дистанцию, словно корабли на параде. А слева наша гордость – новый рабочий район, построенный на пустыре, сплошь четырех- и пятиэтажные дома, не виданные раньше в нашем деревянном царстве. Соцгород, социалистический город – так мы нарекли поселок, вкладывая в это название свою страстную мечту.
Лечу, лечу… Такие сны мне часто снились в детстве. Отец говорил: «Растешь, Сашок! Если снится полет – значит, растешь!»
Полет закончился неожиданно. Еще находясь в воздухе, я ощутил легкое прикосновение к плечу. «Аги», – подумал я, просыпаясь. Но глаза не открыл: пусть она считает, что я еще сплю.
Рука несколько раз хлопнула меня по плечу. Я лежал, не шелохнувшись, с трудом сдерживая улыбку.
– Ну и силен ты спать, парень!
Мужской голос!
Продолжая лежать лицом к стене, словно и не проснулся, я незаметно сунул руку под пакет, служивший мне подушкой, где лежал пистолет.
Его там не было!
Я рывком повернулся и вскочил с постели.
Передо мной стоял Бела-бачи и трясся в беззвучном смехе. В руке он держал пистолет.
– На. – Он вернул мне пистолет. – Я так и знал, что ты первым долгом полезешь за своей пушкой… Давай к столу. Тут нам с тобой на завтрак по яичку.
Через приподнятый угол темной занавески в комнату проникал мрачноватый, отраженный от кирпичной стены свет начинающегося дня.
– Где Аги?
– О, она ранняя пташка! Давно убежала.
Завтрак прошел в полном молчании. И опять, как в первый день, меня удивила его странная манера есть с ножа. Я уже давно управился со своей порцией, а он все еще разрезал ломтик хлеба на ровные кубики, словно нарочно тянул время.
Наконец он почистил обрывком газеты нож, сложил его, спрятал в карман. Вытащил трубку, набил табаком, закурил.
– Слышал, как бомбили?
– Бомбили?
– Не слышал? – Он усмехнулся и покачал головой. – Ну и сон – позавидуешь! У нас здесь такой сильной бомбежки никогда еще не было. Верно, городу не очень досталось. Они обрушились на лес за горой. Там уйма танков – немцы на днях пригнали несколько эшелонов… Ну как, парень, наш вчерашний разговор не забыл?
– Тол есть? – сдержанно спросил я.
– Есть двенадцать кусков. Хватит?
– Хватит. А детонаторы? Бикфордов шнур?
– Нету. – Он озабоченно сдвинул брови и повторил: – Чего нету, того нету.
– Без них тол, как полено.
– И ничего не придумать?
– А что тут придумаешь?
Сказал – и сразу же вспомнил, что кое-что можно сделать. Одно время наш партизанский отряд потерял связь с Большой землей. Вышли запасы тола, не осталось ни метра бикфордова шнура. А война продолжалась. На фронт шли фашистские эшелоны с солдатами, техникой, и мы, подрывники, не могли сидеть сложа руки. Посоветовались, поразмыслили и создали свой «завод боеприпасов». Выплавляли тол из немецких снарядов и мин, мастерили самодельные огнепроводные шнуры, детонаторы, рискуя ежеминутно взлететь на воздух. Правда, я сам в этом веселеньком деле не участвовал, получал для операции уже все готовое: обмотанный белой марлей огнепроводный шнур, необычной формы и цвета
