приступе тошноты, когда скальп оказался в его руке.

Появление всадников (по двое на каждой лошади) вызвало оживление в стойбище. Человек-Лошадь оказался в центре внимания. Индейцы, игнорировавшие его, как раба, теперь увидели в нем храбреца, захватившего лошадей, завоевавшего свой первый ку.

Шум и гам продолжался всю ночь. Отцы громко хвалились подвигами своих сыновей. Пришлось позвать белого человека, чтобы он рассудил спор двух разгоряченных подростков, определив, кто из них завоевал второй ку, а кто должен довольствоваться третьим. После долгого спора, в котором Человек-Лошадь не принимал участия (спор шел буквально через его голову), он торжественно указал на мальчика, сидевшего ближе; ему было совершенно безразлично, кто он.

Человек-Лошадь не раз видел, как вели себя индейцы, празднуя победу, и знал, что нужно делать. У кроу не было обычая скромничать. Совершив что-либо выдающееся, индеец громко заявлял об этом. Человек-Лошадь вымазал лицо жиром и углем и, то выкрикивая, то произнося нараспев английские слова, вышел на площадку перед типи.

«Эй вы, язычники! Дикари! — кричал он. — Когда-нибудь я все равно выберусь отсюда! Я уйду от вас!» Индейцы почтительно слушали. На языке кроу он кричал: «Я Лошадь! Я Человек-Лошадь!» Все согласно кивали. Он имел право хвастать: он добыл двух лошадей.

Еще до того, как наступил рассвет, Человек-Лошадь и дочь старухи скрылись за дальними холмами. «Я люблю тебя, маленькая леди, — сказал он ей по-английски. — Я люблю тебя!» Она смотрела на него большими темными глазами, и ему казалось, что она понимает, хотя бы ровно столько, сколько ей нужно, «Ты мое сокровище, — говорил он. — Ты дороже бриллиантов и чистого золота. Я буду звать тебя „Моя Свобода“!»

Когда через два дня они вернулись, Человек-Лошадь держался уверенно, хотя и был озабочен, так как подозревал, что у него маловато козырей в той игре, которую он вел, не зная толком всех правил. Но все обошлось.

Старуха бушевала, но гнев ее был направлен не на него. Она громко причитала, что дочь поставила себя слишком низко, но по обычаям кроу брак их считался законным. Он дал за нее лошадь.

Теперь с помощью жены (он звал ее иногда «Моя Свобода») Человек-Лошадь быстрее учился языку. Он узнал, что заботливой, обожавшей его жене четырнадцать лет.

Человек-Лошадь и думать не мог, что женитьба так изменит его отношения со старухой и ее сыном. Он просто надеялся, женившись, немного обезопасить свое положение и не ждал, что к нему станут относиться с достоинством. Старуха теперь совершенно перестала говорить с ним, а если он сам заговаривал! с ней, молодая жена терялась и пыталась тихонько объяснить ему, сбивчиво и многословно, что мужчина не должен разговаривать со своей тещей. Не может даже произносить слов, которые составляют ее имя.

Улучшив таким чудесным способом свое положение, Человек-Лошадь больше не торопился с побегом: теперь, когда у него появилась жена, он мог даже разбогатеть. Она ухаживала за ним, редко убегала порезвиться немного с подругами и очень гордилась тем, что учится у матери многочисленным женским навыкам: выделывать кожу, шить одежду, готовить еду.

Он больше не был лошадью. Теперь он был чем-то вроде человека, полуиндейцем, все еще бедным и не умелым, хотя и завоевавшим некоторое уважение, чужаком, ухватившимся за бахрому одежды племени кроу.

С побегом можно и подождать, пока он без спешки, получше подготовится, добудет подходящую одежду, хорошую лошадь и снаряжение для охоты. Можно бы подождать, пока кроу переселятся поближе к какой- нибудь фактории. «Он не строил планов, как доберется домой. Он просто мечтал, как, оказавшись дома, будет рассказывать истории, которым вряд ли кто поверит. Незачем торопиться.

Жена с восторгом занялась его обучением. Он начал понимать устройство и обычаи племени, почему все именно так, а не иначе. Все должно быть так, говорила она, потому что так было всегда. Она смеялась над его незнанием самых простых, известных ей с детства вещей. Но ей было не до смеха, когда у ее брата другой индейский воин увел жену. Очень серьезно, где словом, где жестом, она пыталась объяснить случившееся. Ее брат — Желтая Рубаха — был из рода Больших Собак, а его соперник принадлежал к роду Лисиц. Оба они из одного племени — вместе охотились, сражались бок о бок, но обычай племени позволяет увести чужую жену из другого рода. Поэтому, когда воин из рода Лисиц, напевая и весело смеясь, подъехал к типи Желтой Рубахи и позвал его жену: «Выходи! Выходи!», та, самодовольная как всегда, охотно подчинилась. С тех пор на торжественных церемониях она всегда ехала рядом с ним, держа его шест-ку, а первая жена делала вид, что ей это безразлично.

— Но почему? — допытывался Человек-Лошадь. — Почему наш брат дал своей женщине уйти? А теперь сидит, курит и молчит.

Жена приходила в ужас от его слов. Брат, объясняла она, никак не может потребовать назад свою жену. Он не может даже разрешить ей вернуться, а она, наверное, будет не прочь вернуться, когда надоест своему новому мужу. Нельзя и вида подать, что ему больно. Таков обычай. Отступать от него — значит, покрыть себя бесчестием.

Женщина, правда, могла бы спрятаться или вообще отказаться идти, будь она в самом деле добродетельная жена — «ба-вуроке», — но она раньше уже принадлежала этому индейцу, правда, недолго, во время сбора ягод, и поэтому он имел на нее право.

— В этом нет никакого смысла! — продолжал настаивать белый человек. Он сердито глянул на свою молодую жену: — Если ты уйдешь, я верну тебя!

Засмеявшись, она прижалась головой к его плечу.

— Мне незачем уходить, — сказала она. — Белый Человек — мой первый мужчина. В моих мокасинах нет дыр.

Он погладил ее по волосам и сказал:

— Ба-вуроке.

Осмелев, она прошептала:

— Хайха!

Когда он, не поняв, ничего не ответил, она, обидевшись, отодвинулась от него.

— Женщина называет так своего мужа, если думает, что он не бросит ее. Я ошиблась?

Он крепче прижал ее к себе и солгал:

— Моя жена не ошиблась. Белый Человек не бросит ее и не возьмет другой женщины.

Нет, конечно, не взял бы. Расстаться с этой женой будет, пожалуй, труднее, чем завоевать ее.

— Хайха, — прошептал он. — Хайха, Моя Свобода!

Он почувствовал укоры совести, но ненадолго: когда он уйдет, его молодая жена легко найдет себе другого мужа, настоящего кормильца. Хоть он и охотился теперь успешнее, все же оставался довольно неловким.

С побегом, однако, торопиться не стоит. Он уже во многом привык к жизни с кроу и не тяготился ею, даже стал богатеть: у него теперь было пять лошадей. Его положение в племени, каково бы оно ни было, теперь обеспечено. Молодые женщины, в том числе бывшая жена Желтой Рубахи, поглядывали на него, а его собственная жена гордилась тем, что у нее такой привлекательный муж.

К тому времени, когда все было готово для побега, трава на равнинах пожелтела, надвигались долгие холода. Человек-Лошадь привязался к той, которую звал Моя Свобода, и еще до конца зимы узнал, что она ждет от него ребенка.

Весной род Больших Собак собрался на какую-то важную церемонию. Белый Человек, гуляя с женой по берегу ручья, думал: «Когда вернусь домой, я расскажу и о ритуальных песнопениях под звуки барабана. Когда-нибудь… Когда-нибудь потом…»

Они вернулись в типи, но жена не стала ложиться спать.

— Подождем брата, — настойчиво просила она. — Что-то должно случиться!

Насколько он мог догадаться, в роде Больших Собак происходило что-то вроде выборов. Чтобы успокоить жену, Человек-Лошадь остался с ней у огня. Даже старуха, засыпавшая обычно сразу, как только кончала работу, в эту ночь беспокойно бродила вокруг. Человек-Лошадь уже начал было зевать, когда шум церемонии наконец затих. По-варварски ярко разодетый и расписанный, в мехах и перьях Желтая Рубаха вошел в типи. Обе женщины вскрикнули. Что было дальше, Человек-Лошадь не понял: говорили слишком