19 сентября 1941 года наши войска оставили Киев и перешли на левый берег Днепра. Наступило безвластие. И тогда все, что таилось, прозябало, лелеяло надежду на возвращение старого, все, что двадцать лет вынашивало звериную злобу к Советам, ненавидело и боялось, выплеснулось на улицы. В городе начались грабежи. Враг номер два — подлый, безжалостный и трусливый, привыкший хитро маскироваться под советского человека и потому опасный вдвойне, — впервые показывал себя. Это из таких немцы набирали полицаев и карателей, управдомов, следователей, провокаторов.

Кудря шел с Марией Ильиничной по Крещатику и с болью наблюдал, как выползают наружу эти слизняки. Появились первые солдаты в темно-зеленой форме. Жалкая кучка стариков, одетых по- праздничному, направилась к Бессарабскому рынку, чтобы приветствовать представителей “нового порядка”.

Вернувшись домой на Институтскую, Кудря еще раз осмотрел квартиру. Все было в порядке. Документы, оружие, деньги были надежно спрятаны. Вечером он передал радисту текст первой радиограммы.

Максим и его группа начали действовать.

На следующий день был объявлен первый приказ немецкого военного коменданта: “Всем гражданам города Киева и его окрестностей немедленно, в течение 24 часов, сдать в комендатуру огнестрельное оружие, приемники и противогазы. За невыполнение — расстрел!”

24 сентября, когда склад уже был заполнен, в очередь встал плечистый коренастый мужчина лет сорока в простой рабочей одежде. Одним из последних вошел он в глубь магазина “Детский мир”, где было устроено хранилище. Он аккуратно поставил, свой приемник подальше от входа и ушел. А когда наступил комендантский час и все жители Киева находились уже дома, в складе радиоприемников раздался взрыв. И тотчас же второй, еще более мощный удар потряс воздух. Это сдетонировала взрывчатка, хранившаяся в соседнем здании, где располагалась немецкая военная комендатура. Здание взлетело на воздух. Под обломками погибли сотни гитлеровских офицеров, работников комендатуры и гестапо. Сам комендант города Киева, подписавший приказ о сдаче радиоприемников, вылетел в окно. Чудом он остался жив: протез, который был у него вместо одной руки, самортизировал его падение.

Первый подарок Максима и его товарищей фашистским захватчикам был преподнесен.

Вслед за комендатурой в воздух взлетел кинотеатр, в котором немецким солдатам демонстрировали фильм о взятии гитлеровцами городов на востоке Франции. Я не знаю кто совершил этот акт возмездия и справедливости, — может быть, Максим, может быть, какая-нибудь иная группа действовавшая в киевском подполье. Но главное было сделано — все, кто находился в Киеве, почувствовали: немцы здесь только хозяйничают. Подлинным же хозяином был и будет советский народ.

Гитлеровцы поняли, что Киев еще не покорился. Якобы для борьбы с пожарами они стали уничтожать самые красивые, самые лучшие здания в городе. К смерти был приговорен и “дом Гинзбурга”, в котором жили Кудря и Мария Ильинична. Его оцепили солдаты, жителей выгнали на улицу. “Дом заминирован большевиками, немцы будут искать мины”, — объявил дворник, обходивший квартиру за квартирой.

Был поздний вечер. Крещатик горел. Под взрывы, при свете зарева измученные и объятые ужасом люди до рассвета таскали свои вещи и детей на откосы и обрывы Днепра. Кудря и Мария Ильинична шли по улице, толкая перед собой детскую коляску, в которой лежал чемодан и кое-что из одежды — все, что они успели взять с собой. Они еще думали, что через день—другой вернутся на Институтскую. Когда подошли к зданию филармонии, где-то сзади раздался взрыв. Пламя взметнулось в небо. “Дома Гинзбурга” больше не существовало.

Не существовало больше и оружия, шифров, паспортов, денег, адресов, продуктов — почти всего того что с таким трудом подбирал себе Кудря для работы.

Все надо было начинать сначала. И прежде всего искать ночлег. И тут ему помог Лантух. Расчет, который делал Кудря на то, что люди подобного типа при немцах обязательно выплывут и пойдут в гору, оправдался. Лантух познакомил Максима с Гусевым — управляющим домом № 37 по Пушкинской улице, и Кудря получил небольшую отдельную квартиру в мансарде из двух комнат с кухней и кладовкой.

— И чего вы выбрали эту? — искренне недоумевал управдом. — Брали бы внизу — и просторнее, и теплее, и мебель есть…

Он не догадывался, что “внизу” не было второго выхода на черную лестницу.

Но слепая судьба разведчика готовила Максиму еще одно испытание. Оно пришло, к нему на Пушкинской улице, в двух шагах от дома, где он поселился. Они возвращались к себе, когда Мария Ильинична увидела, как он вдруг помрачнел.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего, — ответил Максим, глядя куда-то в сторону. Она посмотрела туда и увидела, что к ним быстро шагает какой-то одетый в полувоенный костюм коренастый мужчина лет сорока пяти с длинными украинскими усами.

— А, Иван Данилович, — осклабился мужчина. — Здравствуйте. Как живете-можете?

— Здравствуйте, Тарас Семенович, — негромко сказал Кудря, пристально глядя ему в глаза. — Ничего живу.

— Вот и свиделись, — хихикнул усатый и достал из кармана повязку гестаповца.

— Подожди нас на углу, Мария, — попросил Кудря, — я сейчас приду.

Случилось то, чего он опасался больше всего: его опознал враг. Он наткнулся на человека, которого сам допрашивал и больше того: освобождения которого, когда выяснилось, что улик против него нет, сам же и добился. Этот петлюровец-эмигрант, конечно, знал, что своей свободой обязан Максиму.

— Ну что ж, — сказал усатый, — раньше вы меня допрашивали, теперь я буду допрашивать вас. — И он поиграл повязкой. — Я гестапо, могу вас арестовать, могу повесить. Вы тут остались работать?

— Конечно, работать, — рассмеялся Кудря, — а не смотреть на тебя.

Они молча посмотрели друг другу в глаза. Максиму показалось, что гестаповец чуть иронически улыбается. “Негодяй, — подумал он. — Смейся, смейся, но мне ты ничего не сделаешь, побоишься”. А вслух он спокойно и рассудительно сказал:

— Не пугайте меня гестапо, Тарас Семенович. Это не в ваших интересах. Я тоже кое-что знаю о вас.

Усатый насторожился:

— Что именно?

— Ну, вы достаточно рассказали нам в свое время.

Главное для разведчика — самообладание. Это единственное оружие, которое у него всегда в руках. Кудря дал гестаповцу понять, что даже здесь, на территории, занятой врагом, он сильнее.

— Вас повесят, — сказал он как можно спокойнее, — лишь только СД получит сведения, которыми я располагаю.

В глазах Усатого промелькнула растерянность.

— Вы не сделаете этого, — тихо сказал он. — Я служу у немцев не потому, что предан им, а ради украинского народа.

— Вы верите в победу немецкого оружия? — с усмешкой спросил Кудря.

— Не очень, но верю, — откровенно сказал Усатый.

— Не хитрите, Тарас Семенович. Я вас хорошо знаю. Вы должны понимать, что армия, которая не щадит даже детей, которая грабит и угоняет народ в рабство, плохо кончит. Вы знаете о Бабьем Яре?

Усатый кивнул. Уже весь Киев говорил о том, как шевелилась земля над рвами, в которых штабелями лежало 55 тысяч расстрелянных.

— Я там был, — сказал Усатый. — Такое же творилось и в Виннице.

Он прикрыл глаза руками, словно стараясь отделаться от чего-то очень тяжелого.

— Восемнадцатый год, как вы знаете, и то не принес лавров немецким оккупантам на Украине, — продолжал Кудря. — А сейчас положение не то. Украинская земля будет гореть под ногами оккупантов еще жарче, чем в гражданскую войну. Взрыв военной комендатуры — это только цветочки.

Усатый задумался, потом осторожно сказал:

— Ладно, не бойтесь, я вас не выдам.

— А я этого и не боюсь, — усмехнулся Кудря. — Больше того, я рад встрече с вами и рассчитываю, что вы поможете нам.