переписывать заново. И то, что было, — убить, принизить, высмеять и выкинуть вон. И на те книги, которые написаны на чужбине, надо смотреть теперь «под другим углом, с советской стороны границы, разделившей мир». Он переделывает написанные в эмиграции «Аэлиту», роман «Сестры» (первая часть будущей трилогии «Хождение по мукам»). Он переделывает себя. Он вколачивает свой собственный гвоздь в истрепанный русский корабль.

Работу над сказкой о Буратино Толстой начал в 1935 году. Собственно говоря, начал он ее много раньше, еще в Берлине, но тогда это была литературная обработка чужого перевода сказки Карло Коллоди «Пиноккио». Потом, в 1934 году, он подписывает договор с Детгизом, но работа почти не движется, и лишь весною 35-го года, отлеживаясь после инфаркта и отложив на время трилогию, Толстой пишет «Золотой ключик». Книжка вышла совершенно не похожей на итальянский оригинал. И не только потому, что работал над ней русский художник. Толстой сделал ее намеренно не похожей — он еще раз доказал себе и другим, что с прошлым покончено навсегда. Игра на понижение, осмеяние и, в результате, уничтожение прошлого — вот задача, которую он поставил и выполнил в сказке о Буратино.

В рукописи «Золотой ключик» назван «новым романом для детей и взрослых». Такое сознательное подчеркивание состава читательской аудитории говорит о многом. На первом месте, конечно, дети. Но дети видят кукольный театр, поверхность. А что под ней, в глубине — это могут разглядеть лишь взрослые.

Образованный читатель тех лет прекрасно понимал, кого имел в виду Алексей Толстой, выводя на арену сказки тех или иных персонажей.

Главный сказочный антигерой Толстого — поэт Александр Блок. Удивительно, с каким постоянством классик советской литературы направляет свое перо против автора «Соловьиного сада» и «Незнакомки». Ведь до этого он уже вывел классика поэзии символизма в образе поэта Бессонова из романа «Сестры». Анна Ахматова считала это «сведением счетов и непохожим пасквилем».

Лично Александр Блок писателя Алексея Толстого не оскорблял никогда. Для Толстого это имя всего лишь символ — символ прошлого, символ круга единомышленников, к которому когда-то принадлежал и сам Алексей Толстой. Круг тот давно распался, но память не давала покоя. А если враг не сдается, его уничтожают.

Блок выведен в сказке про Буратино под маской Пьеро. Пьеро — поэт, Пьеро безумно влюблен в Мальвину, Пьеро пишет Мальвине стихи. Про пляшущие на стене тени:

Про болото:

Мотивы «теней на стене», «болот» напрямую взяты из Блока.

«А роза упала на лапу Азора» — пишет Буратино под диктовку Мальвины знаменитый палиндром А. Фета, читающийся что справа налево, что слева направо — одинаково. Роза здесь — отсылка читателя к блоковской драме «Роза и крест». Сцена пародирует драму. У Блока — героиня Изора, роза падает у нее из руки. У Толстого рука красавицы — это собачья лапа. Все поставлено с ног на голову, все осмеивается и пародируется. И сама Мальвина — пародия. Имя это, придя в Россию в XVIII веке из «Поэм Оссиана» Макферсона, стало символом романтической любви. К XX веку оно прижилось в романсах, романтика из него улетучилась и оно стало нарицательным именем проститутки. И сам лес, в котором в маленьком домике живет возлюбленная Пьеро Мальвина, — не что иное, как пародия на блоковский «Соловьиный сад», приснившийся поэту во сне. Вся линия Мальвина―Пьеро — умело и зло спародированная семейная трагедия Блока.

Пародирует автор не только Блока, но и его окружение. Например, кукольный владыка Карабас Барабас, от которого сбежали маленькие актеры-куклы, — пародия на Всеволода Мейерхольда и его теорию «режиссерского театра».

Итак, «Золотой ключик» — пародия. Злая, несправедливая, сделанная во многом лишь потому, чтобы очередной раз отделить себя от круга писателей, подчеркивающих свою принадлежность к Серебряному веку литературы. Это опальные Мандельштам, Ахматова. Это писатели-эмигранты, к которым Толстой сам когда-то принадлежал. Своей сказкой про Буратино он заново продемонстрировал власти свою советскость.

Но сказка на то и сказка, чтобы жить самой по себе, независимо от желаний автора. «Золотой ключик» присвоили себе наши дети. Теперь он принадлежит им, и детям дела нет до чьих-то мстительных замыслов и грызущих совесть воспоминаний.

Пусть сказки принадлежат детям!

Невозможно себе представить унылое читательское лицо, склонившееся над книжкой Зощенко. Но сам Михаил Михайлович, как утверждают многие его современники, в жизни был человек серьезный, рассказы свои читал без улыбки, а что касается смеха, то смеющимся Зощенко, наверное, не видел никто. Вот кусочек из записных книжек Евгения Шварца, подтверждающий это мнение: «Рассуждения его очень уж не походили на сочинения. В них начисто отсутствовало чувство юмора. Они отвечали строгой и суровой, и, как бы точнее сказать, болезненной стороне его существа…» Под болезнями в приведенном отрывке подразумеваются обыкновенные вещи: бессонница, сердцебиение, страх смерти — все то, что вынес писатель с фронтов мировой войны. Рукой, которая писала рассказы, водила скрытая, смешливая сторона зощенковской души, внешняя же, фасадная сторона всегда оставалась затененная тревогами жизни.

В одночасье став знаменитым, писатель сделался кумиром толпы, все его принимали за своего, за простецкого косноречивого парня, говорящего на их языке и попадающего в точно такие же дурацкие ситуации, в которые по дюжине раз на дню попадают рядовые читатели.

На самом деле Зощенко обманул этого самого «своего» читателя: язык, который придумал Зощенко, именно что и был языком придуманным — в природе такого языка не существовало; мало того, возможно, писатель искусственно спровоцировал массовое бытование этого языка в обществе. Новый, освобожденный революцией человек по старому говорить не хотел, старые грамматические формы и правила отрицал как причастные к свергнутой монархической тирании, а с другой стороны, литература все еще оставалась для него вещью сакральной, и писатель был ни кем иным как скрытым жрецом, приобщенным к искусству тайнописи, — во всяком случае для основной части полуграмотного российского населения это было наверняка так.

Подобное вознесение Зощенко ничего хорошего для самого писателя не несло, любое отклонение от устоявшихся читательских вкусов воспринималось публикой как предательство. Вот характерный тому пример. Однажды Зощенко выступал на эстраде с чтением одной из своих серьезных вещей. Из зала раздался крик: «„Баню“ давай… „Аристократку“… Чего ерунду читаешь!»

По сути, Зощенко в 20-е годы был языческим рукотворным богом, и фигурки людей, которые он массово производил в своих книгах, в глазах читателей были лишь магическими предметами, слепленными из слов человечками, в которых можно было втыкать иголку и испытывать чувство едва ли не физического