поножовщину, не имели, якобы, под собой ни исторических, ни национальных корней.
Чего-то меня понесло в политику. Наверное, насмотрелся балабановских фильмов, которые, кстати, мне очень нравятся, в особенности — «Война». Возвращаясь же к Грибоедову, сообщаю: у автора хрестоматийного «Горя от ума», кроме этого самого «Горя», есть не менее достойные сочинения. Стихотворение «Лубочный театр», например. Вот какое у него примечательное начало:
Вот на этой-то безрукой мадам я и ставлю не точку, а многоточие, надеясь, что заинтересовал читателей.
Григорьев Г.
Питерскому поэту Геннадию Григорьеву однажды я посвятил рассказ. Историю про человека в противогазе. Привожу его целиком, благо рассказ короткий.
Прогуливаюсь я с утра возле дома, а навстречу мне мой сосед Морковкин.
— Здравствуйте, — говорю, — Иван Иваныч, как внуки?
Морковкин смотрит как-то подозрительно косо, а сам все к стеночке, к стеночке — а потом как припустит от меня рысью к парадной, только пятки, фигурально говоря, засверкали.
Я не понял, пожал плечами, гуляю дальше.
Тут навстречу мне Булкина Елена Антоновна, соседка из квартиры напротив. В руках авоська, на голове шляпка.
— С добрым утречком, Елена Антоновна, — говорю. — Уже с покупками? Донести не помочь?
Соседка тоже повела себя непонятно — прижала к груди авоську и нервно засеменила к дому. И пока бежала до двери, все оглядывалась на меня из-за плечика и все чего-то бормотала себе под нос.
Ладно, думаю, всякое под старость бывает. Не с той ноги, может, встала или в магазине обвесили.
Тут навстречу мне первоклассник Федька, моего друга Янушковского сын.
— Ну что, — говорю, — брат Федор, опять двойка?
Федька меня увидел, весь затрясся, стоит и плачет.
Я его, как мог, успокоил, а сам стою возле скамейки и размышляю. Что ж, думаю, все от меня шарахаются? Ну надел я противогаз, подумаешь! Может, у меня веселое настроение, и хочется, чтобы и другим было весело.
В основу этой миниатюры положен реальный случай. Дело в том, что в конце 80-х годов вечный бунтарь Григорьев приобрел скандальную славу, явившись в противогазе на поэтический семинар Александра Кушнера, который в те времена посещал. Со стороны Григорьева это был акт протеста против затхлой атмосферы петербургской поэтической секции, где настоящему поэту вроде Григорьева нечем дышать. Так он и просидел весь вечер, парясь в своей резине. Вообще-то поэт Григорьев что в противогазе, что без — разницы практически никакой, и если бы дело происходило где-нибудь в писательском кабаке, никто бы не обратил внимания. Но дело происходило на семинаре, и акцию бунтующего поэта присутствовавшие восприняли адекватно. Даже был поставлен вопрос об исключении хулигана Григорьева из членов писательского союза, в котором тот состоял. Но все потом как-то сгладилось, из писателей Гену не исключили, скажу больше — его фигура приобрела мифологические черты, стала чем-то вроде святого Георгия, который с копьем и в противогазе сражается с многоглавым змеем.
Гроссман В.
Сила Гроссмана в его человечности. Не декларируемой, не выставляемой напоказ — какой там показ, последнее десятилетие жизни писателя его не то чтобы печатать, о нем и упоминать-то многие не решались. Он был зачумленным автором. У него «репрессировали» роман, именно таким словом назвал акт изъятия рукописи романа «Жизнь и судьба» Д. Поликарпов, тогдашний завотделом культуры ЦК, самолично и приложивший руку к этому постыдному акту.
«Справедливость в человечности, — писал Гроссман в 1958 году своему другу, переводчику Семену Липкину. — Жалость к падшим, к слабым, виновным».
В этом смысл творчества этого большого писателя. Именно так следует понимать его писательскую жизнь и судьбу.
Замечательный очерк о Василии Гроссмане написал другой писатель, тоже уже покойный, Борис Ямпольский. Он писал:
Гремели литературные диспуты, симпозиумы, форумы, кипела муравьиная суета, паучья толкотня, подымали на щит жуликов, ловчили, печатали миллионными тиражами и награждали Государственными премиями книги, набитые ватой, которые не только через год, но уже в дни награждения читали только обманутые, дезориентированные, сбитые критическим шумом фальшивомонетчиков, а Василий Семенович Гроссман в своей тусклой, сумрачной комнатке выстукивал одним пальцем на старой разбитой машинке слова, которые будут сжимать сердца людей и через сто лет.
Это не красивая фраза. Откройте его роман, почитайте его рассказы и прислушайтесь к своему сердцу. Сердце редко обманывает.
Когда Гроссмана хоронили, вспоминает Борис Ямпольский, не было того привычного, торжественно- печального настроения, которое обыкновенно бывает на похоронах писателей. Все было как-то тихо, таинственно, и одна женщина вдруг сказала: «Так хоронят самоубийц».
«Он и был самоубийца, — добавляет Ямпольский далее, — писал, что хотел и как хотел, не желал входить в мутную общую струю».
Вот это нежелание подделываться под время, смешивать себя с общей мутью бескостных слов и отличает писателя Гроссмана от большинства его пишущих современников, поднимает писателя над эпохой и делает его приближенным к вечности.
Сам же Гроссман говорил о своем творчестве просто: «Я пишу только то, что видел, а выдумать я мог бы что угодно».
Д
