коллекционеров картин конфисковывали их собрания живописи, причем более умные нарочно дарили живописные раритеты музеям, чтобы предстать в глазах государства этакими бескорыстными меценатами. А в 70-е годы прошлого века в прессе упорно муссировалась идея о том, чтобы сильной государственной волей изъять у владельцев личных библиотек их книги и передать библиотекам общественным. Между прочим, это было вполне реально. Любая власть в состоянии предсмертной агонии готова пойти на любую гадость, лишь бы показать свою состоятельность и тотальность.

В этом смысле собирать бабочек и жуков было безопаснее, чем книги или картины. Хотя, если вспомнить, в литературе существует один довольно жуткий пример, когда якобы безобидное собирание бабочек закончилось настоящей драмой. Я имею в виду роман «Коллекционер» Джона Фаулза. Помните, главный герой романа в маниакальном стремлении коллекционировать красоту начинает с бабочек, а кончает живым человеком, девушкой, которую и доводит до гибели? Владимир Набоков вроде бы патологией не страдал и не кончил свою жизнь на электрическом стуле, хотя тоже коллекционировал бабочек, о чем пишет во множестве своих сочинений, особенно, по-моему, в «Даре».

Из окружающих меня литераторов я знаю одного достойного человека, собирающего жуков. Это Павел Крусанов, написавший «Укус ангела» и «Американскую дырку». У него дома на Коломенской улице стены завешаны застекленными рамками с этими жесткокрылыми бедолагами. Каюсь, я тоже поучаствовал в прибавлении его коллекции, когда летом 2006 года привез Паше из-под Анапы парочку представителей жесткокрылых.

Я думаю, что из всех болезней, собирательство самая безопасная. Если не брать в расчет редкие случаи патологии — например, описанный Фаулзом.

Мало того, не было бы на свете коллекционеров — не сохранилось бы большинство из того, что мы видим в современных музеях. Поэтому — да здравствует собирательство!

«Я обещаю вам сады…» — пообещал однажды Константин Бальмонт российским читателям.

«Вы обещали нам сады…» — укорял его позже Николай Клюев, перечисляя, что же получили читатели взамен обещанных поэтом садов:

Вот такую апокалиптическую картинку нарисовал народник Николай Клюев, а шел в то время по русской земле год 1911-й. Затем были год 17-й и последующие, и новый поэт, пришедший на смену старым, сказал как ножом отрезал: «Я знаю: саду цвесть!» И сад, как всем известно, зацвел. Таким образом, правда Бальмонта восторжествовала. Сам Бальмонт, впрочем, предпочитал этим большевистским садам французские буржуазные виноградники.

Вообще же Бальмонту в поэзии повезло. Во-первых — эпоха. В начале века (двадцатого, разумеется) спрос на поэзию резко возрос, стихотворная продукция стала массовой, и самым популярным среди тогдашних поэтических имен значилось имя Бальмонта. Он был первым из русских поэтов удостоившимся собственного собрания сочинений. Он был первым, чью книгу («Звенья») издали массовым тиражом ценой в рубль, то есть книга была доступна практически любому читателю.

Но везение, как говорится, не бывает на пустом месте. Средненькому поэту может повезти один раз, а далее, сколько бы он ни пыжился, сколько бы ни издал книжек, памяти о нем в народе не сохранится. А вот Бальмонта знают все. И читают, и читать будут. Секрет этого — всего лишь талант. Талант и ничего более.

Я очень хорошо помню школьный двор начала 60-х годов, большую гору бумажных трофеев, которые мы, пионеры 260-й школы Октябрьского района города Ленинграда, добыли у населения близлежащих домов в ходе очередной макулатурной компании. И синие, красные, коричневые и не помню уже какого цвета томики, тома и томищи, увенчивающие этот макулатурный развал. Население освобождалось от груза: съезд партии дал отмашку, и люди с завидной смелостью выбрасывали на метафизическую помойку труды отца всех народов. Представляю сейчас их состояние — это все равно как десятилетием позже манкировать всенародные выборы. Или на собрании трудового коллектива завода сидя слушать государственный гимн.

Сегодня, когда от салатов и винегретов всевозможных политических направлений у любимых моих сограждан испорчены все органы чувств — от вкуса до обоняния включительно, — многие из этих сограждан заискивающе поглядывают назад, на великое наше прошлое, когда люди под сталинскими знаменами маршировали от победы к победе, в то время как мозг страны за дверью своего кремлевского кабинета прокладывал им победный маршрут и думал в одиночку за каждого.

Так вот, товарищи возвращенцы! Все это советское мыло, которым мылили нам глаза и следили, чтобы никто не заплакал, давно уже ушло в водосток вместе с грязной вчерашней пеной. А те томики, тома и томищи, что избежали бумажных мельниц, сделались музейными экспонатами, вроде мумий, динозавров и мамонтов, и кроме чисто созерцательной ценности не имеют больше ценности никакой.

Сам Зощенко, правда позже, в самом начале 30-х, заявлял, что готов «печататься на обертках конфет в миллионном тираже». Я думаю, что если бы такое его пожелание осуществилось, сейчас такая обертка ценилась бы среди собирателей на вес золота. Разве, покупая конфеты, человек заботится о конфетном фантике? Ну прочитает он пару печатных строчек, пока развертывает конфету. А после швырк этот фантик в урну, если он человек культурный. Или же швырнет себе под ноги, как делает большинство несознательного населения нашей обширной родины. И где он после этого, этот фантик?

Я вот тоже жалею — был в начале 90-х напиток под названием «Наша водка». И в качестве рекламной уловки на этикетке этой водки печатали мелким шрифтом рассказы Зощенко. То есть можно было купить этой водки, к примеру, ящик, отделить, подержав над паром, наклейки, переплести их в аккуратную книжечку и иметь таким образом собрание рассказов писателя.

Очень, кстати, хорошим ходом с точки зрения повышения культурного уровня населения, практически поголовно пьющего, такая литературная реклама на этикетках является. А то ж от водки только зло и убытки. Как в рассказе «Опасная пьеска» из книжки «Социальная грусть», когда артисты одного уральского театра на сцене по ходу спектакля устроили натуральную пьянку и, хорошо, благородными оказались людьми — другие бы на их месте, «наклюкавшись, стали бы в публику декорациями кидаться».