свою жизнь, сколько я себя помню, был бзик насчет армии. Будто бы ей цыганка нагадала, или что-то в этом роде, что меня в армии обязательно убьют. Если она меня во дворе видела с деревянным пистолетом… Такое начиналось! — Костя вздохнул.
— Он сыграл на ее страхе, — сказала Сашка.
Костя поднял глаза:
— Он вообще… играет на страхе. Твоем. Моем.
Сашка промолчала. Они сидели рядом, понурившись, почти соприкасаясь головами.
— Я хотел бы, Сашка, когда-нибудь встать — и осознать, что не боюсь ничего. Я устал.
— От страха?
— Да. Каждую секунду…
— И сейчас?
— Боюсь.
— Чего?
— Завтра прийти в аудиторию… Что там на первой паре, английский? А тебя нет. Тебя вообще нет в жизни, потому что ты осталась…
Костя не договорил. Сашка, повинуясь почти материнскому побуждению, положила ладонь ему на плечо:
— Не бойся. Я постараюсь. Завтра ты придешь в аудиторию, я скажу тебе «спасибо»…
Затопали ноги в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге стояла не Лена и не Вика — на пороге стояла Женя, красная, как помидор, в махровом халате, с белыми от злости глазами.
Город Торпа был усыпан снегом. Дома стояли в светлых капюшонах, надвинутых на жестяные козырьки; воздух увлажнился и потеплел. Завтра будет оттепель, вспомнила Сашка. Оттепель и порывистый ветер.
Она купила батарейки в ларьке возле почты. Все, что там были. Сто штук; продавщица бегала за ними на склад, а Сашка до копейки потратила деньги, оставшиеся от последней стипендии.
Она вернулась к себе в комнату. Надела наушники. Положила кулек с батарейками под кровать. Вытащила запылившийся конверт с золотистым диском, защелкнула крышку плеера, включила первый трек.
А потом второй.
Восемнадцать треков разной длины. Восемнадцать отрезков чужого молчания. Давящего. Равнодушного. Отрешенного. Восемнадцать разновидностей молчания, партитура полной тишины.
Летели на пол севшие батарейки, Сашка ставила на их место другие; тишина становилась все плотнее. Закладывало уши. Сашка смотрела в темноту.
В середине ночи она была уверена, что у нее три руки. Третья росла откуда-то из области грудины. Ее тело утратило очертания, раздулось и едва помещалось на кровати; ее тело лезло из рамок, как дрожжевое тесто из кастрюли. Она терпела, стиснув зубы; последовательность из восемнадцати треков повторялась раз за разом, проходили часы…
Она не заметила, как заснула. Спокойно и глубоко, не снимая наушников.
Солнечный свет бил сквозь окно без занавески, падал на пыльный линолеумный пол. Простыня казалась старым парусом, вся в квадратиках переплетенных нитей. Одеяло сползло, квадратное отверстие пододеяльника делало его похожим на туз бубен. Сашка удивилась, как много можно заметить одновременно.
Она повернула голову. Шея ворочалась с трудом. Комната подрагивала, будто отражение в воде под порывами слабого ветра. Постели соседок были пусты, кое-как накрыты покрывалами. Первая пара — английский…
Который час? Какой сегодня день?!
Время, единицы времени, значки. На тумбочке, в старом блокноте, записана важная информация, сдвоенный код, время суток, четыре символа один за другим… Вечерние индивидуальные занятия с Портновым…
Потому что сегодня вторник.
Сашка повернулась на бок, потянулась к тумбочке — и увидела свою руку.
Она закричала. Вместо крика получился хрип. В горле клекотало. Сашка села на кровати; что-то отчетливо хрустнуло. Обе ее руки были подобием механических протезов, сделанных из слоновой кости и обтянутых полупрозрачной, ослепительно-белой кожей. Она поднесла правую ладонь к лицу, сжала пальцы; шестеренки, проворачиваясь, разорвали кожу и вылезли наружу острыми иголками. Боли не было.
Сашка с трудом поднялась. Пол не качался под ногами, но голова казалась очень большой. А ощупать ее этими новыми, белыми, механическими руками Сашка боялась. Вдруг что-то сломается?
Колени почти не гнулись. Ступни казались деревянными. Сашка дохромала до стола, нашла зеркальце. И закричала — захрипела — опять.
У нее в глазах не было ни зрачков, ни радужки. Только белки в красных прожилках. Сашка отшвырнула зеркало, но продолжала себя видеть; теперь оказалось, что она смотрит не глазами. Всей кожей лица, голых локтей, шеи; трясясь, она стянула футболку и увидела комнату кожей спины. Сняла спортивные штаны, в которых уснула вчера, вместе со штанами соскользнули и трусы. Теперь каждая точка ее тела видела картину, и, складываясь, они образовывали мир-без-Сашки. Ее тело — белое, тощее, трясущееся посреди захламленной комнатушки общежития — было единственным пространством вне этого мира.
По ее коже пробегали искры. Робкие огоньки, будто скатывающиеся капли. Маленькие молнии. Из-под оболочки, местами почти прозрачной, проступали вены, капилляры и волокна мышц — таинственный лес. Очень чесалась спина; что-то происходило с позвоночником — он похрустывал, подвижный, живущий собственной жизнью.
Она услышала шаги в коридоре. Осознала, что уже поздно. Две первые пары прошли, и заканчивается обед.
Две пары и обед нового дня! Она вырвалась из кольца, она сделала… Что-то… И что-то случилось с ней.
К ее двери подходили — снаружи. Белыми руками она схватила швабру, стоящую в углу, и просунула древко в дверную ручку. И в ту же секунду в дверь постучали — это был стук Егора, быстрый, уверенный: тук. Тук-тук. Тук-тук.
— Саня? — в голосе Егора были и напряжение, и беспокойство. — Ты дома?
Швабра-задвижка дернулась — дверь пытались открыть.
— Сашка? Алло?
— Я…
Голос звучал жутковато. Сашка прокашлялась.
— Ты что там, заболела?
— Да, — сказала Сашка. — Я заболела и сплю.
— Послушай, — сказал Егор, приблизив, по-видимому, губы к замочной скважине. — Надо поговорить.
— Я… не могу. Я плохо выгляжу.
— Плевать, — сказал Егор, в его голосе было нетерпение. — Переживу. Открывай.
— Не могу. Потом.
Пауза. Егор, наверное, оглядывался; наверное, он чувствовал себя идиотом — вот так стоять посреди коридора перед запертой дверью.
— Впусти меня. Что я тут торчу, как дурак!
— Не могу, — прохрипела Сашка. — Я… сплю.
— С кем? — после коротенькой паузы спросил Егор.
Она попятилась от двери. Она понимала, что сейчас надо сказать что-то остроумное, пошутить, будто бы в ответ. Но она так растерялась, что не могла ничего придумать.
— Ну ладно, — тихо сказал Егор.
