— И до смертоубийства? — ужаснулся Пафнутьев.
— Ха! — пренебрежительно ответила Оля, и Пафнутьев понял — смертоубийство ничуть ее не смущает, не трогает, не остановит.
— Ну что ж, ну что ж, — пробормотал Пафнутьев, слегка озадаченный подобным откровением.
— Вы меня не поняли, Павел Николаевич, — сказала Оля. — Дело в том, что когда человек взрывается, у него больше шансов погибнуть самому, чем нанести вред кому-то другому. Я же говорю — взрывается. Почти в прямом смысле слова.
— Думаете, девочки взорвались?
— Наверняка. Они были подругами еще со школы... В одном классе учились. Сочинения писали о Наташе Ростовой, что-то трепетное из Тургенева, о сновидениях Веры Павловны... Отписались. Мне бы хотелось, конечно, чтобы убийцу нашли и покарали, но я ничего сказать не могу... Я не знала даже, что они мертвы. Ведь живем мы здесь, если можно так выразиться... Разрозненно.
— Надежду Шевчук нашли в квартире Юшковой...
— Надежду нашли у Юшковой? А что она там делала?
— Лежала.
— Нет, я в том смысле, что нечего ей там делать! Я не уверена даже, что они были знакомы. А Таю где нашли? Там же?
— Нет, в другом месте. Возле мусорных ящиков.
— Кошмар какой-то, — Оля закрыла лицо руками.
— Надежда Шевчук была беременна, — сказал Пафнутьев, стараясь произнести это как можно спокойнее.
— Да-а-а? Сколько месяцев?
— Не меньше трех. Между тремя и четырьмя. Так примерно.
— Понятно, — кивнула Оля с таким видом, будто ей открылось нечто важное.
— Что вам стало понятно? — спросил Пафнутьев.
— А то, — и Оля потянулась за новой сигаретой.
Этого у Пафнутьева отнять было нельзя — он умел разговаривать с людьми. И умение заключалось в том, что он стремился слушать, а не говорить. Не делал вид, что слушает, а слушал, что встречается в нашей жизни не столь уж часто, ребята, не столь. Вот сказала Оля одно словечко со странным выражением, и Пафнутьев тут же стал в охотничью стойку, как это делает хороший породистый пес, натасканный на дичь. Он сразу заподозрил, что в этом ее «понятно», произнесенном врастяжку, что-то таится и надо вернуться назад, чтобы вызвать у Оли то же состояние, чтобы захотелось ей произнести то же словечко, а заодно и все, что за ним стоит.
— Да, три-четыре месяца было ребеночку... Даже пол определили... Мальчик должен был родиться.
— Понятно, — повторила Оля, но уже простым, будничным голосом, в котором не было той тайны, которую так остро почувствовал Пафнутьев минуту назад.
— Что-то ты вспомнила, что-то на ум пришло, а, Оля? Поделись.
— Да так, ничего особенного... Маленькие житейские подробности. И ничего больше.
— Если в мире и есть что-нибудь стоящее, так это маленькие житейские подробности, — сказал Пафнутьев.
— Вы говорите, мальчик... Знали мы про этого мальчика, знали. Темненький был? Светленький?
— А это имеет значение? — растерянно протянул Пафнутьев.
— Нет, не в Италии Надежда подзалетела. Здесь. Поэтому я и спросила.
— Она была в Италии? — удивился Пафнутьев. — Уже в этом году?
— Три раза.
— Это точно?!
— Точней не бывает. Потому что и я тоже была в Италии три раза. Вместе с Надеждой. И с другими девочками. Кстати, Тая, которую вы нашли возле мусорных ящиков, тоже была с нами. Нас было много, почти половина автобуса.
— Что же вы там делали? — спросил Пафнутьев изумленно.
— Работали.
— Успешно?
— Нормально.
— Как же вам удалось?!
— Пахомова, туристическая фирма «Роксана». А у Надежды ребеночек... Думаю, он возник не случайно. Ожидаемый был мальчик.
— Не в мальчике ли дело? — предположил Пафнутьев.
— Очень даже может быть. Надежда так относилась к ребенку, что вполне могла...
— Что могла? — быстро спросил Пафнутьев, пока мысль Оли не скользнула в сторону.
— Взорваться. Вы, Павел Николаевич, никогда не взрываетесь?
— Обычно это происходит незаметно для постороннего взгляда. Но я знаю одного человека, который именно сейчас находится во взорванном состоянии. И готов немедленно взорвать все, что угодно, все, что под руку подвернется.
— Баба? — проницательно спросила Оля.
— Он не баба, он мужик. Но причина его состояния... Да, тут ты права, баба.
— Бывает, — на этот раз в голосе Оли прозвучало резанувшее Пафнутьева безразличие, если не сказать удовлетворенность — кому-то тоже плохо, кто-то тоже бьется в истерике, значит, в своих бедах она не одинока. Это была своеобразная защита, и Пафнутьев подавил в себе обиду.
— Италия! — громко и резковато сказал он. — Давай, Оля, раскрутим Италию. Поскольку уж мы вышли на международные отношения. Как я понимаю, идет речь о Северной Италии?
— Да, почти на границе с Францией.
— Вы своими заботами охватывали и Францию?
— Монако, Монте-Карло посещали, а что касается Франции, то только самую южную ее часть... Ницца, окрестности.
— Туда добирались самолетом?
— Да, чартерный рейс.
— Римини?
— О, вы много знаете, оказывается. А все простачком прикидываетесь.
— Мне еще знакомо слово Аласио.
— Аласио — это маленький курортный городок. Если вы так много знаете, то я могу колоться с чистой совестью. Я грамотно выражаюсь?
— Вполне. Но должен сказать, что колоться с чистой совестью ты можешь независимо от моих познаний. Два трупа, которые лежат сейчас в морозильной камере морга, дают тебе такое право, — Пафнутьев сознательно произнес страшноватые подробности, поскольку знал, что частенько слово «смерть» не производит на людей большого впечатления, оно кажется каким-то отстраненным, люди часто не представляют, что именно стоит за этим словом, оно стало почти философским термином. И он, кажется, добился своего — Оля чуть заметно побледнела, нервно загасила сигарету, подняла к нему лицо, на котором уже не было кривоватой ухмылки.
— Аласио, — опять произнес Пафнутьев. — Там что у Пахомовой? Квартира, фирма, гостиница?
— И то, и другое, и третье. Есть там у нее квартира с окнами на море, в ней частенько живет какой-то ее знакомый. Достаточно пожилой человек. Но с ним она ведет себя... По-женски. Вы понимаете, о чем речь?
— Нет.
— Улыбки, касания, красное вино на набережной, чоканье бокалами, глядя друг другу в глаза... Все эти милые подробности вам о чем-то говорят?
— Да. Этот мужик... Густые, чуть вьющиеся волосы с проседью?
— Вы и его знаете?
— Крупное лицо? Его можно назвать мордатым?
