можно ставить бильярдный стол, теннисный...
— Бильярд у него наверху. Полный, между прочим. А теннисный стол — в спортивном зале.
— Здесь есть спортивный зал?
— Не о том говоришь, Паша! Не туда смотришь! Не так ты живешь, ох не так! — и Худолей, снова ухватив Пафнутьева за рукав цепкой своей ладошкой, поволок в дальний угол. — Видишь?! — прошептал он чуть слышно, издали указав обожженным растворами пальцем на коробки, сложенные в углу.
— Ну?
Худолей посмотрел на Пафнутьева с такой жалостливостью, с таким бесконечным сочувствием, будто тот осрамился в его глазах во всем и навсегда.
— Паша, — Худолей приблизился к коробкам, вздрагивающей рукой коснулся одной из них и произнес каким-то смазанным, надломленным голосом. — Паша, это «Смирновская»... Наша «Смирновская»... А вот ихняя «Смирновская»... Наша, конечно, лучше, но главное — есть и та, и другая... Представляешь? — Худолей вынул платок из кармана и вытер выступившую на лбу влагу. — А вон в той коробке, Паша... Там виски. Квадратные бутылки, золоченые пробки, черные этикетки, а емкость... Ты не поверишь! Они все литровые. В этих двух коробках тоже виски, но бутылки треугольные. Мне, Паша, треугольные больше нравятся. И вовсе не потому, что виски в них мягче, душистее, душевнее как-то... Вовсе нет — треугольная бутылка лучше в руку ложится... Она уже не выскользнет из ослабевших пальцев, она как бы роднится с тобой... И не подведет тебя, Паша, даже если пальцы твои увлажнятся от волнения и сладостного предчувствия... Тебя, Паша, посещают предчувствия?
— Особенно сладостные, — сказал Пафнутьев и не посмел, не решился разрушить возвышенное состояние худолеевской души.
— И меня посещают, — грустно кивнул Худолей. — Смотрю я, Паша, на все это богатство, на всю эту безудержную роскошь, — он кивнул в сторону коробок, — и думаю... Знаешь, о чем я думаю?
— О стакане.
— Нет, Паша, ты груб и ограничен. Святое тебе недоступно. Я думаю о своей загубленной жизни, Паша. И понимаю, только сейчас понимаю — она прошла мимо.
— Кто? — спросил Пафнутьев, отвлекшись от худолеевских рассуждений.
— Жизнь, Паша. Я о жизни говорю.
— Я смотрю, ты времени зря не терял, провел большую работу и вот-вот выйдешь на след преступника.
— А что на него выходить... Они все здесь перед тобой.
— Нужен один.
— Выберем, Паша. Есть из чего выбирать.
— А что вон в тех коробках? — Пафнутьев показал в другой угол подвала.
— Скажу... Только ты упрись во что-нибудь, чтобы не упасть... Прислонись к стене, вот так... В тех коробках, Паша... Мукузани, Оджелеши, Киндзмараули... Продолжать?
— Света любит грузинские красные.
— Ты тоже, я смотрю, времени зря не терял?
— Секретаршу еще не видел, только собираюсь представиться. Но о ее вкусах наслышан. Жена Объячева Маргарита тебе понравится больше.
— Это почему же?
— Предпочитает крепкие напитки.
— Значит, хорошая женщина, — уважительно сказал Худолей. — Нет, она не могла убить своего мужа. Это сделал кто-то другой. Скорее всего непьющий. Бойся непьющих, Паша, от них вся зараза в мире. Если пьющий и пойдет на что-нибудь предосудительное... То только в состоянии сильного алкогольного опьянения.
— А ты ничего предосудительного здесь не совершил?
— Совершил, Паша. Совершил, — горестно кивнул Худолей. — Я это... Позаимствовал у хозяина... Одну — четырехугольную, а вторую — трехугольную. Он не возражал.
— Он не будет возражать, даже если ты у него этот дом позаимствуешь.
— Значит, тоже хороший человек. Был.
— Тише! — сказал Пафнутьев и замер, прислушиваясь. Ему опять почудились какие-то звуки. Здесь, в подвале, в полной тишине, они казались странными — для них не было никакой причины, не было ничего, что могло бы эти звуки издавать. — Показалось, — наконец произнес Пафнутьев.
— Хозяин — ладно, он стерпит, ему все это скорее всего уже не понадобится, — Худолей махнул рукой в сторону коробок. — А ты, Паша, не возражаешь против моего безрассудства?
— Ты забыл прихватить «Смирновскую», — сказал Пафнутьев сурово и осуждающе.
— Паша! — вскричал Худолей. — Как ты прав, как ты прав! И знаешь, я хочу подсказать тебе очень дельную вещь... Ты будешь меня благодарить долго и, можно сказать, исступленно.
— Слушаю внимательно.
— Не торопись, Паша, со следствием, не торопись разоблачать злодея, а? И ему приятно будет, злодею, что он так долго ходит неразоблаченным, и нам приятно. Ты должен, Паша, не просто разоблачить нехорошего человека, тебе необходимо вскрыть всю подоплеку происшедшего, дать социальную оценку убийству, провести не только разъяснительную работу с жильцами этого дома, но и воспитательную. Да, на это уйдет неделя, вторая, третья... А ты все равно не торопись. Здесь столько всего, столько всего, что твою поспешность никто не поймет. А некоторые могут даже осудить. И сурово, Паша, потому что дружеский суд — справедливый, но суровый. Ты понял меня, Паша?
— Думаешь, тебе здесь на две недели хватит?
— Дольше! Гораздо дольше, Паша! Убийство такого человека наверняка получит огласку, люди уже взбудоражены. И если ты опрометчиво и бездумно раскроешь преступление за два дня... Общественность будет огорчена и разочарована в тебе, Паша.
— И ты тоже разочаруешься во мне? — механически спросил Пафнутьев, продолжая прислушиваться к невнятным звукам где-то совсем рядом, в этом самом подвале.
— С меня все и начнется, Паша. И я говорю об этом со всей присущей мне прямотой. И откровенностью.
— Это хорошо, — ответил Пафнутьев, не слыша слов Худолея. Он уже не мог откликаться на куражливое настроение эксперта, и тот сразу это понял, примолк, отошел в сторонку, не забыв все-таки, не забыв сунуть в служебную свою сумку бутылку «Смирновской» водки. Начальство велело — надо выполнять. А проделав это, сразу стал деловым, сосредоточенным. Дескать, какие бы неожиданности ни подстерегали нас в этом доме, какие бы опасности ни грозили, какие бы соблазны ни тревожили и ни терзали — мы все равно остаемся на посту и дело свое сделаем.
Еще раз обойдя подвал, убедившись, что, кроме залежей виски, паркета, кафельной плитки, лыж и велосипедов, здесь ничего нет, Пафнутьев и Худолей поднялись наверх. Правда, Пафнутьев подзадержался, прислушался, замерев на первой ступеньке лестницы. Но нет, ни звука.
— Ну и не надо, — пробормотал он.
Направляясь к секретарше Объячева, Пафнутьев уже представлял ее себе. Это наверняка будет красивенькая, пухленькая девочка с распущенными волосами и заплаканными глазами. И почти не ошибся. Волосы действительно были всклокочены, но короткие, так что распущенными их назвать никак нельзя было. Глаза тоже оказались хотя и не заплаканными, но красными, — видно, совсем недавно девушка рыдала в подушку, которая лежала в самом углу раскладного дивана.
И еще заметил глазастый Пафнутьев — диван раскладной, но для девушки явно великоват, двуспальным оказался диван, и, видимо, для этого были основания. Впрочем, что гадать — ясно, какие могут быть причины для подобных странностей.
Увидев входящего Пафнутьева, девушка вскочила, сделала несколько шагов навстречу, но тут же остановилась, осознав, что вошел совершенно незнакомый человек. Она была в сверкающем спортивном костюме лазурно-зеленого цвета. Наряд мало подходил к событиям, которые разыгрались в доме, но юное создание, похоже, еще не привыкло осознавать подобные вещи.
— Здравствуйте, — сказал Пафнутьев, тоже делая шаг навстречу.
— Здравствуйте.