меня.

— Беляков? — переспросил он.

— Так точно.

— Ну что ж, Беляков, проходи, садись.

Очень пристально разглядывал меня товарищ майор. Будто я тварь какая, науке неизвестная.

— Вот закури…

— Спасибо, не курю, — отказался я.

— Это хорошо. Лет сколько, тебе?

В руках майор держал папку с моим личным делом. На первой странице, где и написана дата рождения, смотрела на меня же моя фотография.

— Шестнадцать почти, я там написал.

— Правильно. Но вот задача. Здесь приписка небольшая: «Со слов…» Со слов, значит, документы твои составлены, понимаешь? С твоих слов… Да-а-а. Беляков, значит? Да ты не красней, Беляков… — и продолжает врастяжку. — Беляков, Смирнов, Корзухин…

Вот оно в чем дело. Юнга у нас был в отряде — Корзухин. После проверки оказался Смирновым. Бежал из детдома, боялся, что вернут, назвался Корзухиным.

— Что ж молчишь, юнга? — Товарищ майор перестал меня разглядывать, он даже улыбнулся краем губ. — Незадача получается, а ты говоришь — написал. Вы тут такое напишете… Вот посмотри… С сорок второго по сорок пятый год ездил по стране… Это как понимать — гастроли? Смейся, паяц? Карузо?

— Беляков я, а не Карузов. Написал все верно.

— Да ты не кипятись, я с тобой по душам, — сказал майор. — Так, кое-что проверить, уточнить. Время такое пережили. Война была, разруха, пожары. Может быть, твои документы действительно сгорели, твой Вознесенск немцы сожгли. Дотла сожгли, все правильно. Ведь нам проверить надо, а ты в амбицию. В оккупации, говоришь, не был? Да, да, здесь у тебя написано…

Товарищ майор откинулся к спинке стула, отодвинул мое личное дело. Руку со стола не убрал. Снова разглядывал меня так пристально, будто мы на разных, очень дальних концах и ему меня не всего видно. Он даже чуть прищурил свои чуть белесые глаза, чтобы, лучше видеть меня. Ни разу не моргнул, не отвел глаз, и я почувствовал себя виноватым. Меня раньше выводили из себя подобные взгляды, и на этот раз я смутился, стал перетаптываться на месте, как тот щенок, который нашкодил, сходил не там, где положено, понимает это, ждет взбучки от хозяина.

Долго разглядывал меня майор. По всему чувствовалось — он не торопился. Округлые, покатые плечи его удобно опирались в спинку добротного стула. Одну руку товарищ майор опустил к полу, вторую, веснушчатую, с редкими рыжими волосами оставил на столе, и, казалось, вот-вот забарабанит пальцами. Но это так только казалось, на самом деле майор не проявлял нетерпения. Лицо его спокойное, здорово- розовое выражало удовлетворение и началом разговора, и моим нетерпением.

— Ведь я зачем тебя вызвал? — оживился майор. — Ты, говоришь, пять классов кончил?

— Да.

— Маловато. Учиться тебе надо… Чего молчишь?

— Я разве против.

— Вот-вот. Мы ведь о тебе тоже думаем. Службу-то как начал? Нехорошо. Значит, должен исправиться, делом доказать… Сегодня группа вернулась, темные люди. Ты будешь в этой группе. Работать вас направят. Присматривайся. Вовремя сигнализируй.

Не получилось разговора. Выгнал меня из кабинета майор. Пригрозил. Сказал, что и не таких обламывал.

Долго я слонялся по двору экипажа. Пытался скрыться в своем прошлом. Вспоминал и думал.

Как это было? Ну да, весна звенела льдинками. Рядом с домом в Вознесенске крутила водовороты небольшая речушка. По ней плыли корабли: большие, белые, почти прозрачные. В небе ни облачка. И оттого, наверное, солнце казалось смешным лысым карликом. Я плыл по реке, которая казалась морем. Корабль мой был, естественно, настоящим.

А корабли иногда тонут. И мой раскололся. Я упал в воду. Меня вытащил отец. Мать причитала и плакала. Потом отец и мать растирали меня до боли, поили уж очень чем-то противным, и я спал.

Лес представился, какие стройные в нем деревья. И какие они корявые на опушках. Не судьба мне, видно, в лесу стоять вровень с другими деревьями, иное мне выпало.

С этими мыслями я и вернулся в кубрик.

— Вы чем-то расстроены, юноша?

— Да так.

Кедубец только что кончил бриться. Занятие это сопровождалось, видно, каким-то рассказом. Вся группа стеснилась в нашем углу. Кто чистил бляхи ремней, кто пришивал пуговицы.

— Кстати, представляю. То, что вы видите, юнга. Зовут его — Билл.

— Беляков.

— Мелочи, юноша, вам больше подходит Билл. Есть даже песня о вас: «Вернулся Билл из Северной Канады…» Не слыхали? — Разговаривая, Кедубец лил на ладони одеколон, хлопая себя по лицу. — Миша! — повернулся он к сидевшему на соседней койке старшему матросу. — Это у вас сегодня день рождения?

Старший матрос хохотнул, поднялся с койки, пошел в другой конец кубрика.

— Нет, юноша, ваше лицо — порция манной каши, размазанная по тарелке.

— Леня! — крикнул старший матрос. — Готово!

— О! Уже и готово. Вы слышали, юноша? По местам стоять, с якоря сниматься! — гаркнул он на весь кубрик, и моряки поднялись с коек, потянулись в тот угол, в котором все было готово.

— Прозвучала команда, юноша, — поднялся с койки Кедубец, — а команды надо выполнять.

— Что выполнять?

— Как что? Моряки празднуют благополучное возвращение. Есть спирт, консервы, настроение. По молодости лет выпить вам дадим чисто символически, но хоть рубанете от пуза. Будьте гостем, я вас приглашаю.

Когда выпили, закусили, запели, я подумал вот о чем. Откуда она — песня? Хорошо мне сделалось. Я подумал… Песня… Слова, мелодия. Они живут еще до человека, они из ветра. Тихо в природе, спокойно, и… Зашелестело… Сильнее, сильнее. Появляется песня… Из ниоткуда…

Пели все, кроме меня. Тревожно у меня на душе было, я и о песне не додумал. Слушал, слушал, стал всматриваться в свое прошлое, в ту дорогу, что успел пройти. Виделось мне почему-то хлебное поле, жаворонки над ним. Виделся проселок. Проселок петлял меж столетних берез. Березы стояли изломанные. Макушки их были срезаны снарядами, стволы изранены, в подтеках сока, пенистого и липкого. Но березы эти жили, шуршали зелеными ветками, давали прохладу.

Память рисовала буран. Вместо замерзшего ямщика, о котором пели моряки, я видел трупы. Трупы только угадывались по снежным холмикам над ними да потому, как наткнешься иногда на не заметенную поземкой руку или ногу без сапога или голову. Видел развалины городов, сожженные дома с пустыми глазницами окон.

Эти видения встревожили меня не на шутку, вызывали тревогу. Я подумал о том, что, если станут ворошить мое прошлое, могут и докопаться. Было что искать в моем прошлом. Много я ездил по стране. С надеждой на чудо ездил. Для нас, беспризорников, попасть в воинскую часть тогда считалось большой удачей. Мне, как и многим моим товарищам, тоже хотелось стать сыном полка, воевать. Но тыловые части воспитанников не брали, те, что ехали на фронт, и подавно. Накормят, с собой дадут, будь здоров. Надо было что-то придумать. Я и придумал…

Помню, Волоколамск прошел, пробирался дальше на запад. Где с военными на попутной машине, где на подводе, где пешком. Узнаю название очередной деревни и скулю: мне, мол, дяденька, до Епатьевки, будьте добреньки, верст пять тут, не более. Так и подобрался к фронту. Стреляют рядом. Ну, думаю, ночью махну еще малость, а там и передовая. На передовой-то, думаю, обязательно попаду в часть. Днем у бабок узнал название деревень. Тех, что нашими были, тех, что за линией фронта. Стемнело — пошел. Снег еще не выпал, но земля уже мороженая была. Где оврагом, где лесом, так и пробирался. К середине ночи стрельба поднялась. Прилег я. Стороной, слышно было, танки прошли. Потом и вовсе стихло. Выбрался я из канавы, отправился дальше. Под утро забрался в кусты, заснул. Проснулся оттого, что дождем накрыло.