– Боюсь показаться смешным.
Она пожала плечами:
– Что вы, что вы! Так поступают все, и никто над этим не смеется. Разделите свою фамилию на две части: «Дю Руа». Очень хорошо!
– Нет, нехорошо, – с видом знатока возразил он. – Это слишком простой, слишком шаблонный, слишком избитый прием. Я лично думал взять сперва в качестве литературного псевдонима название моей родной деревни, затем незаметно присоединить ее к фамилии, а потом уже, как вы предлагаете, разделить ее на две части.
– Ваша деревня называется Кантеле? – спросила она.
– Да.
Она призадумалась.
– Нет. Мне не нравится окончание. Послушайте, нельзя ли чуть-чуть изменить это слово… Кантеле?
Г-жа Форестье взяла со стола перо и начала выписывать разные фамилии, всматриваясь при этом в их начертание.
– Готово, смотрите, смотрите! – неожиданно воскликнула она и протянула ему лист бумаги, на котором стояло: «Госпожа Дюруа де Кантель».
– Да, это очень удачно, – подумав несколько секунд, заметил он с важностью.
– Дюруа де Кантель, Дюруа де Кантель, госпожа Дюруа де Кантель. Чудесно! Чудесно! – в полном восторге повторяла г-жа Форестье. – Вы увидите, как просто все к этому отнесутся, – уверенно продолжала она. – Только не надо терять времени. Потом будет уже поздно. Свои статьи вы с завтрашнего же дня начинайте подписывать: «Дюруа де Кантель», а заметки – просто «Дюруа». Среди журналистов это так принято, и ваш псевдоним никого не удивит. Ко дню нашей свадьбы мы еще кое-что изменим, а друзьям объясним, что до сих пор вы отказывались от частицы «дю», из скромности, что к этому вас вынуждало занимаемое положение, а может, и вовсе ничего не объясним. Как зовут вашего отца?
– Александр.
– Александр, Александр, – несколько раз повторила она, прислушиваясь к звучанию этого слова, потом взяла чистый лист бумаги и написала:
«Господин и госпожа Александр дю Руа де Кантель имеют честь сообщить вам о бракосочетании их сына Жоржа дю Руа де Кантель с госпожой Мадленой Форестье».
Она издали взглянула на свое рукописание и, довольная эффектом, заявила:
– При известной сноровке можно добиться чего угодно.
Выйдя от нее с твердым намерением именоваться впредь «дю Руа» и даже «дю Руа де Кантель», он почувствовал, что вырос в собственных глазах. Походка у него стала еще более молодцеватой, голову он держал выше, а его усы были теперь особенно лихо закручены, – так, по его мнению, должен был выглядеть дворянин. Он находился в таком приподнятом состоянии, что ему хотелось объявить первому встречному: «Меня зовут дю Руа де Кантель».
Но, вернувшись домой, он с беспокойством подумал о г-же де Марель и тотчас же написал письмо, в котором назначил ей свидание на завтра.
Затем, с той же врожденной беспечностью, благодаря которой он ко всему относился легко, Дюруа махнул на это рукой и начал писать бойкую статью о новых налогах, которые он предлагал установить в целях укрепления государственного бюджета.
За частицу, указывающую на дворянское происхождение, он считал нужным взимать сто франков в год, а за титул, начиная с баронского и кончая княжеским, от пятисот до тысячи франков.
Подписался он: «Д. де Кантель».
На другой день из «голубого листочка», посланного ему любовницей, он узнал, что она будет у него в час.
Дюруа ждал ее с некоторым волнением; он решил сразу приступить к делу, сказать ей все напрямик, и только потом, когда острая боль пройдет, привести убедительные доводы, объяснить ей, что он не может оставаться холостяком до бесконечности и что раз г-н де Марель упорно не желает отправляться на тот свет, то ему пришлось подумать о законной супруге.
И все же ему было не по себе. Когда раздался звонок, у него сильно забилось сердце.
Она бросилась к нему:
– Здравствуй, Милый друг!
Холодность его объятий не укрылась от г-жи де Марель.
– Что с тобой? – внимательно посмотрев на него, спросила она.
– Сядь, – сказал он. – Нам надо серьезно поговорить.
Не снимая шляпы, а лишь приподняв вуалетку, г-жа де Марель села в ожидании.
Дюруа опустил глаза, – он собирался с мыслями.
– Дорогая моя, – медленно заговорил он, – меня очень волнует, расстраивает и огорчает то, что я должен тебе сообщить. Я горячо люблю тебя, люблю всем сердцем, и боязнь причинить тебе горе удручает меня сильней, чем сама новость.
Г-жа де Марель побледнела и начала дрожать.
– Что случилось? Ну, говори! – прошептала она.
Тогда он печально и в то же время решительно, с той притворной грустью в голосе, с какой обыкновенно извещают о приятной неприятности, проговорил:
– Дело в том, что я женюсь.
Из груди у нее вырвался болезненный стон – так стонут женщины перед тем, как лишиться чувств, ей стало душно, она задыхалась и не могла выговорить ни слова.
– Ты себе не представляешь, сколько я выстрадал, прежде чем прийти к этому решению, – видя, что она молчит, продолжал он. – Но у меня нет ни денег, ни определенного положения. Я одинок, я затерян в Париже. Мне нужно, чтобы около меня находился человек, который помогал бы мне советами, утешал бы меня, служил мне опорой. Я искал союзницу, подругу жизни, и я ее нашел!
Дюруа смолк в надежде, что она что-нибудь ответит ему, – он ждал вспышки гнева, резкостей, оскорблений.
Она прижала руку к сердцу словно для того, чтобы сдержать его биение. Дышала она все так же прерывисто, тяжело, отчего высоко поднималась ее грудь и вздрагивала голова.
Он взял ее руку, лежавшую на спинке кресла, но она резко отдернула ее.
– О боже! – в каком-то оцепенении прошептала она.
Он опустился на колени, но дотронуться до нее не посмел: любая дикая выходка с ее стороны не испугала бы его так, как ее молчание.
– Кло, моя маленькая Кло, – пробормотал он, – войди в мое положение, постарайся меня понять. Ах, если бы я мог на тебе жениться, – какое это было бы счастье! Но ты замужем. Что же мне остается делать? Подумай сама, подумай сама! Я должен занять положение в обществе, а для этого необходим семейный очаг. Если бы ты знала!.. Бывали дни, когда я готов был убить твоего мужа…
Его мягкий, вкрадчивый, чарующий голос звучал, как музыка.
Две крупные слезы, выступив на ее неподвижных глазах, покатились по щекам, а на ресницах меж тем повисли другие.
– Не плачь, Кло, не плачь, умоляю тебя! – шептал он. – У меня душа разрывается.
Чувство собственного достоинства и женская гордость заставили ее сделать над собой огромное усилие.
– Кто она? – тем сдавленным голосом, какой появляется у женщины, когда ее душат рыдания, спросила г-жа де Марель.
Он помедлил секунду, затем, поняв, что это неизбежно, ответил:
– Мадлена Форестье.
Г-жа де Марель вздрогнула всем телом – и окаменела вновь; погруженная в свои размышления, она словно не замечала, что он все еще стоит перед ней на коленях.
А прозрачные капли, одна другою сменяясь, все текли и текли у нее по щекам.
Она встала. Дюруа понял, что она хочет уйти, не сказав ему ни слова, не бросив ни единого упрека, но и не простив его. Он был обижен, оскорблен этим до глубины души. Пытаясь удержать ее, он обхватил ее
