— По приблизительным подсчетам, конец мира выпадает, согласно этому пророчеству, на 1700 год магометанской эры. Само это число является священным для каббалы, поскольку сумма его цифр равна восьми.

— А по нашему календарю это какой год будет, магистр?

— Можно сказать точно: через тысячу шестьдесят пять лет, год две тысячи триста шестнадцатый христианской эры. И это не менее любопытно, потому что, по утверждениям древних астрономов — халдейских, египетских и индийских, — эр человеческих на земле было четыре и последняя закончится шесть тысяч лет спустя после Потопа, то есть в две тысячи трехсотом году после рождения Христа. Совпадение впечатляет! — заметил советник. — От такой точности становится не по себе, потому что можно не сомневаться, что здесь указана дата, рассчитанная выдающимся ученым в Академии знаний и астрономии Багдада.

— Жизнь человечества презренна в глазах Господа, — возразила ему аббатиса. — И задолго до того, как исполнится это злокозненное предсказание, на земле установится христианский порядок, а всякие африканские варвары будут гореть в аду.

— Матушка, человек живет, переходя из мрака отчаяния к светлой надежде на новые времена, — сказал Яго, который весь светился от удовлетворения.

Церцер, заслышав это, подумал, что явление его лучшего коллеги имело какой-то судьбоносный смысл. Оба уставились на мать аббатису, которая решительным жестом закрыла книгу, словно боясь, как бы какое-нибудь злословие не вывалилось с красивых пергаментных страниц. Яго почувствовал на себе ее испытующий взгляд.

— Для этого еретического Корана, сеньор Яго, я сделаю исключение. Сдается мне, что на его страницах обитают злые духи, от присутствия которых следует оградить моих монахинь. Подопечные овцы Сан-Клементе и так подверглись осаде волков, которые покинули привычные логовища, а новых угроз в обители я более не потерплю. Возьмите и передайте том кому хотите, пока я не передумала и сама не передала его в Трибунал.

— Я вас не подведу, донья Констанса, пусть он будет в руках мусульман.

— Мой долг — с корнем вырывать эти языческие ростки, — пробормотала она гневно. — И можете сказать дону Лопе, что, сколько бы богохульных книг ни осталось в анафемской библиотеке, сегодня же они будут преданы огню. Демон ходит вокруг да около, но меня не проведешь, и наша покаянная обитель обретет наконец-то покой. Ступайте с Богом!

Зашелестели по полу одежды монахинь, что означало конец прошедшей столь продуктивно встречи. Яго прижал к груди Коран аль-Мутамида. С этим жестом заканчивался целый этап жизни, связанный с Севильей, впереди неясно замаячила совсем другая, далекая жизнь.

Снаружи небо затягивали фиолетовые грозовые тучи.

Шли последние дни февраля, и Яго, уже полный решимости направить стопы в Гранаду, рассматривал в тишине голые стены лечебницы, был канун его отъезда. «Надеюсь, что небеса видят все мои добрые намерения, и пусть меня ведет безнадежная любовь — тот, кто судит жизнь и смерть, будет на моей стороне, потому что мечты мои не страдают ни святотатством, ни непомерностью, я просто хочу справедливости», — сказал он себе.

Яго распрощался со своими коллегами из больницы Арагонцев, которая руками дона Николаса вручила ему воистину трогательный подарок: вновь сделанную рукописную копию «Трактата о лекарственных средствах» Макалы, — кроме этой альгвасил дон Лопе позволил сделать еще две точно такие же перед тем, как предать огню оригинал во исполнение постановления Трибунала.

Церцер, Ортега и другие их приятели по таверне «Дель Соль» собрались на прощальный ужин; здесь Яго передал Ортегилье права ренты, которыми судовладелец Альдо Минутоло поделился с ним после излечения от болезни во время эпидемии. Теперь они могли получать часть прибыли от корабельных перевозок. Судья блудниц, уже порядком набравшись, принял это предложение с большой неохотой. Вино лилось рекой, ели мясо косули с изюмом, капиротаду [182], голубей со специями и маринованную треску.

— В Кастилии война и мятежи, а я попробую поискать лучших мест, воистину райских, где нет страха и тирании и где за веру или знания тебе не станут резать горло.

— Сегодня оповещали под рожок и барабан: донья Гиомар будет казнена, — доложил судья.

— В итоге из доньи Гиомар сделали козла отпущения, — заявил Церцер. — Король с самого начала следил за этим делом и не скрывает, что дозволяет казнь в отместку за смерть Элеоноры де Гусман, женщины, которую очень сильно любили в нашем городе. Свою подпись под смертным приговором он поставил уже давно.

В тот поздний вечер объятия и даже слезы, блестевшие в глазах присутствовавших, стали для Яго убедительным свидетельством того, что здесь он оставляет настоящих друзей.

Воскресное утро святого Матфея выдалось ветреным, и аромат цветущих лимонов наполнил город. День этот был особенным. Донью Гиомар, колдунью и клятвопреступницу, обманщицу, устраивавшую ложные чудеса и предсказания, должны были сжечь на костре на Альберкасе — песчаном откосе за Алькасаром, где пасли скот.

После заутрени под слезы Андреи и напутственные речи Ортегильи Яго запряг своего мула, взял торбу, в которую были уложены охранная грамота гранадского султана, нехитрые пожитки и Коран аль- Мутамида, и направился к воротам Хереса, где собирался присоединиться к торговому каравану морисков, направлявшемуся к границе. В тот самый момент, когда Яго взобрался на мула, скрипучая повозка, за которой следовал целый выводок детишек, кликуши и хмурые прихожане, медленно продвигалась по дороге к месту казни.

На повозке тряслась осужденная донья Гиомар — руки связаны, волосы обрезаны, на лице короста грязи и засохшей крови после жестоких пыток. Бракамонте, ее подручного убийцу, удавили еще в камере, тело разрубили на части и на рассвете бросили сворам диких собак, промышлявших в Альтосано. Барабан отбивал зловещее продвижение обреченной преступницы, которую сопровождали палачи и судьи Сан-Хорхе под королевским штандартом. Далее следовали несколько монахов в капюшонах и со свечами, они замыкали колонну под звуки мрачных молитв, от которых перехватывало дыхание.

— Тегга tremuit in judicio divino, — звучало окрест. — Miserere mei Deus [183].

В то воскресенье многие горожане отправились на мессу пораньше, чтобы не прозевать казнь, и валом валили со стороны Угольных ворот на заполненный выгон Альберкас. Мориски — разносчики воды — предлагали травяные настойки, прохладительные напитки, бульоны в плошках, бобы и ореховое печенье; тут же попрошайки и калеки приставали к богомолкам, франтоватым кабальерос и боязливым девушкам, чтобы выклянчить монетку.

Яго едва пробивался через эту толпу. Процессия приближалась, барабан бил в уши. Яго не мог уже двигаться дальше и остановился, глядя на дорогу. Неожиданно, точно так же, как это случилось в первый день его пребывания в Севилье, он почти рядом с собой увидел ясновидицу. Впился глазами в ее лицо, изуродованное синяками и кровоподтеками, но сохранявшее твердость выражения. Она старалась скрыть скупые безутешные слезы, которые делали ее похожей на невинную деву, сопровождаемую целой процессией жестоких палачей. Ее привлекательность никуда не делась, однако была какой-то призрачной. «Что за странной энергией обладает эта женщина?» — спросил он себя устало и смиренно.

Ее красота, немилосердная и странная, завораживающие и непроницаемые глаза продолжали смущать его душу. Сидя в седле и возвышаясь над всеми, он глядел прямо на ее полузакрытые веки. Гиомар вдруг заметила его из своей клетки и ответила на его взгляд; неожиданный импульс нежности вышел из ее глаз. Боже, как могла эта прекрасная женщина совершать такие неимоверные преступления?