— Именем Трибунала, открывайте!

У новой настоятельницы, аббатисы Констансы Тенорио, дрожали колени, пока не менее испуганная привратница открывала засов. Завидев дона Лопе де Фигероа, она еще и побледнела. Севилья до сей поры не знала более сурового и придирчивого судьи. Рядом с ним стоял каноник кафедрального собора, державший в руке распоряжение архиепископа, а также ректор лечебницы Арагонцев дон Николас в сопровождении комиссии ученых — Бер Церцера и Яго Фортуна, друга Тересы, племянницы аббатисы, и ее брата адмирала дона Хофре.

— Мать аббатиса, обвиняемая донья Гиомар показала, что она готовила свои дьявольские снадобья в помещении у монастырского водоема, — заявил дон Лопе. — Вот эти врачи из больницы, специалисты по травам, должны осмотреть дарохранительницы, или ящики с колдовскими предметами и мазями сатанинской ворожеи.

— Но, сеньор альгвасил, не хотите ли вы найти в этих стенах еще и кипящий котел, помело или козла, гуляющего по трапезной? — едко и не особо церемонясь, спросила быстро пришедшая в себя настоятельница, пятидесятилетняя особа с живым взглядом, фарфоровыми щеками и чуть заметными усиками.

— «Decretum Gratiani» [171] предписывает: «Ни один крещеный христианин не должен использовать эликсиры, препятствующие зачатию, как и средства, способствующие аборту», — подал голос кафедральный клирик. — А эта filia diaboli в целях разврата применяла яды и фимиамы, колдовала с их помощью и торговала ими — прямо под крышей аббатства.

— Святая церковь разрешает использовать травы в терапевтических целях, аббатиса, в противном случае это называется чернокнижием и ведовством, — строго добавил дон Николас.

— На ваш монастырь легло подозрение в нравственном падении, позорных скандалах и разнузданных оргиях, — сурово изрек судья. — Воистину, сам дьявол проник в эти стены, расставив здесь свои силки и ловушки.

Настоятельница восприняла эту тираду как явную несправедливость и унижение, однако ей трудно было сохранить уважение церковного руководства к обители после всего случившегося.

— Дом бегинок был лишь под условной опекой аббатисы, но не более, сеньоры. Мы не чувствуем себя ответственными за их развратное поведение и не имеем к нему отношения, хотя все это весьма серьезно нарушает благочестивое затворничество моих монахинь. Конечно, вы можете осмотреть все, что вам нужно, Бог в помощь, — с досадой заявила аббатиса. — Альваро, принеси ключи от водоема. А вы, будьте добры, следуйте за мной.

Молчаливая процессия сначала посетила пустовавшее теперь помещение послушниц, место ночных оргий, которое внешне выглядело приютом крайнего смирения и молитв; здесь судья в первую очередь пожелал рассмотреть акушерское кресло — сооружение, снабженное ремнями и всякими жуткими шарнирами. На нем ворожея избавляла от бремени послушниц, оказавшихся в интересном положении. Здесь также, судя по показаниям молодого Гусмана, те беззастенчиво удовлетворяли свою разнузданную похоть. Яго, разглядывая это искусное приспособление, подумал, что оно чем-то напоминает пыточное колесо инквизитора из Авиньона.

— Только из-за одного этого предмета колдунья должна была бы взойти на очистительный костер, — вырвалось у главы церковной общины, и он перекрестился.

Потом, молчаливые и задумчивые, они пошли за комендантом по направлению к водоему, пересекли двор с могильными плитами, заросшими травой и сухим колючим кустарником, — здесь по-прежнему царили беспорядок и запустение.

У Яго забилось сердце, да и Церцер явно волновался. Неужели они дожили до дня, когда будет раскрыта тайна Дар ас-Суры? Тут Яго, привлеченный любопытным и непонятным зрелищем, тронул Церцера за руку.

— В чем дело, Яго? — спросил тот, и оба остановились в растерянности.

— Там, у колодца, мастер! Пойдемте посмотрим! — сказал молодой человек.

Прямо на бадьях ветхого водоподъемника висели обрывки обгоревшего пергамента, вокруг был пепел, фитили, черные обуглившиеся куски бумаги. Яго, не обращая внимания на остальных, подошел и оторопело стал копаться в сотнях листов, вырванных из манускриптов и антикварных книг, разбросанных по земле, разорванных в клочья и сожженных. Он с ужасом разглядел кое-где тексты на греческом, арабском, латыни и даже кастильском языках. Кто мог совершить подобное варварство? С какой целью? Как восполнить теперь потерянные знания, так безнадежно, непоправимо уничтоженные? Может быть, в Дар ас-Суре случился пожар, а они не знали об этом? Красный от гнева, он поднял глаза, требуя объяснений у матери аббатисы, но за нее с простодушной заносчивостью ответил Альвар, управляющий:

— Что вас так удивило, мастер Фортун? А-а, эти трубки для фейерверка? В другие годы мы использовали речной тростник, но на этот раз берег оказался заболочен и мы использовали эти свитки, которые пропадали здесь, в этом строении. Они отлично послужили для запуска «китайских огней», потому что другие были из овечьей шкуры и даже из шкуры молодых бычков. Этим мы нашли замечательное применение, не так ли, сеньор? — И он разинул свой страшный беззубый рот.

Яго посмотрел на него, не пытаясь скрыть гнева, и, нагнувшись, попробовал подобрать один к другому куски пергамента, покрытые мусульманской росписью. Но это было бесполезно. На обгорелых фрагментах проглядывали искромсанные и изувеченные огнем ученые фразы Авиценны, Макалы, Диоскорида, Евклида. Врач зарычал от ярости. Тут же валялись отрывки из Codex Argenteus [172], латинских палимпсестов, арабских миниатюр, византийских манускриптов и даже египетских папирусов — все это, с почерневшими от китайского пороха вычурными буквами и росписью, было раскидано в грязи в хаотическом беспорядке. Все из-за таких болванов, как этот управляющий и эти монашки, что в течение нескольких поколений либо жгли рукописи как бесполезные, либо соскребали с них текст, чтобы записывать на них свои песнопения. Яго был в отчаянии, но старался умерить свои эмоции, заподозрив, что уже, наверное, ничего стоящего не удастся найти из книжной сокровищницы султана и поэта аль-Мутамида.

«Какая глупейшая и бессмысленная катастрофа из-за обыкновенного тупого невежества».

— На любом этапе человеческой истории всегда находится какой-нибудь варвар, готовый вот так распорядиться результатами кропотливой ученой работы, — сказал Церцер.

— Невозможное и непростительное варварство, — вырвалось у Яго. — Господи, вразуми же свою паству!

— Нам нужно поторопиться, мастер Фортун, — напомнил дон Лопе, озабоченный своей целью, которая, собственно, и привела сюда комиссию.

В полном смятении чувств Яго потащился следом, спустился со всеми по мокрым ступеням, а перед глазами так и лежали грудой те обугленные остатки библиотеки. Эхо шагов под сводами подземного водоема и плеск воды тем не менее вывели его из задумчивости. Управляющий открыл засов решетки на входе в помещение, которое Яго и Церцер принимали за Дар ас-Суру, и они прошли под знак, который им был известен как «рука Фатимы». Церцер при этом тронул рукой пиктограмму, которая была похожа на раскрытый цветок, а у Яго, несмотря на холод, вспотели руки. Они с трепетом всматривались вглубь, словно находясь в священном аванзале Святая святых храма Соломона. Их глазам открылось то, что не погибло под грузом времени, от плесени или глупости смертных: хранилище тайн султана и поэта, многоголосое собрание древних манускриптов, былого форпоста мировых знаний.

Отнюдь не пышное помещение имело форму раковины, которая расширялась сразу за колонной из красного порфира с барельефом двух газелей, обращенных друг к другу; раковина — таинственный символ мусульманского знания, которое «имеет форму морской раковины». Эта загадочная фраза султана и поэта, сказанная перед смертью, сразу всплыла в памяти Яго.

Аль-Мутамид хранил в подземелье свои самые ценные книги, здесь мог находиться и его личный экземпляр Корана — почему бы и нет? Он должен был построить это хранилище для того, чтобы убрать свои мудрые книги подальше от глаз альморавидов, известных поборников чистоты ислама; простая архитектура нисколько не наводила на мысль, что помещение составляло часть великолепных залов Дар ас-Суры, в которых выступали лучшие поэты того времени и где составляли свои гороскопы астрологи. В конце концов он был вынужден закрыть его, чтобы спасти от разгрома, а потом, спустя два века, король Альфонс Мудрый позволил вынести отсюда несколько томов, хотя хранилище ревностно охранялось деспотичным своеволием