— Не останусь здесь. Лучше умереть в лесу от голода, чем подыхать в этом аду.

— Ладно, малыш, обмозгуем, — мирно отозвался гигант, наливая воду в сделанную из большого ореха чашку и насыпая туда горсть маниоковой муки.

Для Поля началась ужасная жизнь, и, по мере того как таяли его силы, она становилась все невыносимее. Его белое тело европейца, искусанное множеством насекомых, превратилось в сплошную рану. Кожа покрылась зудящими пузырями, которые от расчесывания стали гноиться. Лицо, шея и руки распухли, как подушки. Отекшие веки мешали смотреть, а изодранные о камни ноги, все в занозах и волдырях от постоянного пребывания в отравленной воде болот, отказывались ходить. Юношу было трудно узнать. Но мужество не изменило ему, он не жаловался и исполнял свою работу. Поль ни с кем не общался, но от Майпури, который стал ему другом, у него не было секретов. Бедный гигант, попавший на каторгу из-за одного рокового момента умопомешательства, накопил в своем сердце неизрасходованные запасы доброты и нежности, которые теперь изливал на юного товарища по несчастью.

Поль с нетерпением ожидал выходного и в первое же воскресенье сел писать Марьетте. Но на него навалилась лихорадка, а за ней последовал тяжелый сон, длившийся почти сутки. Он не проснулся ни к обеду, ни к перекличке. Надзиратель Ле Горн простил нарушение дисциплины, зная по опыту, что подобная прострация у новичков не редкость. Майпури повесил гамак, поднял Поля с земли, где тот спал, уложил, как ребенка, и время от времени поил, хотя юноша до конца так и не просыпался. Он проснулся, когда госпитальные часы пробили четыре. Почувствовав над собой дыхание товарища, сторожившего его сон, Поль с признательностью пожал ему руку.

— Спасибо, вы очень добры, — прошептал он.

На ресницах гиганта, возможно, впервые за долгие годы, задрожали слезы. Он ответил прерывающимся голосом:

— Это я должен тебя благодарить, малыш. Ты сейчас сделал такое… Ведь уже давно, со времен моего несчастья, никто не пожимал мне руку… А ведь ты не преступник, ни в чем не виноват…

— Вы верите, правда?

— Верю. Ты часто говоришь во сне, громко… Другие тоже говорят, но вспоминают о совершенных преступлениях и хвалятся ими. А ты твердишь о своей невиновности. Во сне не лгут…

— Спасибо за ваши слова! Для меня это так важно…

— Хочу спросить одну вещь… Почему ты говоришь мне «вы», а не «ты»? Здесь так принято, по крайней мере, между нами, заключенными. Хоть я и старше, вполне можешь говорить мне «ты», раз уж подал руку…

— Постараюсь. Я очень этого хочу, но вы намного старше…

— Здесь не имеют возраста!

— Точно! — Поль был поражен верностью этого жестокого наблюдения.

Обычно необщительный Майпури разговорился. Он медленно продолжал:

— Во сне ты часто произносишь имя женщины… Марьетты…

— Да. — Сердце Поля сжалось, оттого что драгоценное имя произнесли недостойные губы.

— Невеста? Я догадался. Бедняжка! Но вы еще встретитесь.

— Да, я надеюсь с ней скоро увидеться. Вы поможете, нет, ты поможешь мне бежать? Скажи да, Майпури, Жозеф!

— Можешь звать меня как хочешь. Ты говоришь со мной как с другом, и я все сделаю для тебя, что смогу. Но бегство… Это так трудно!

— Но ведь нас почти не охраняют. Один рывок, и ты на свободе, в лесу! Лишь пересечь Марони…

— На вид несложно, но как трудно на самом-то деле!

— Разве нельзя воспользоваться одной из лодок, что стоят у пристани?

— Там всегда на страже стрелки с заряженными ружьями. Приказ стрелять по любому, кто надумает бежать. Каждая лодка привязана железной цепью со стальным замком. Ни гражданский, ни военный, даже если они известны охране, не получит лодку без специального разрешения, подписанного губернатором. Когда какой-нибудь чин пересекает реку в лодке, он отгорожен от гребцов (а это всегда узники) железной решеткой. Руль держит надзиратель, вооруженный заряженным револьвером. Причалив, гребцы не имеют права отходить от лодки более чем на десять шагов, а надзиратель сидит на куче весел.

— Значит, нужно соорудить плот.

— Я пытался уже… Переплыл Марони на плоту, легком, как пробка, и попал в лапы к солдатам голландского поста. Они связали меня и выдали властям. Получили премию в пятьдесят франков. Ее дают тому, кто доставит беглеца, живого или мертвого. Спасибо еще голландцам, не убивают. Но индейцы не стесняются воткнуть нам в грудь или живот отравленную стрелу. Потом обвязывают шею убитого лианой и тащат по воде за своей пирогой. Так им удобнее.

— Ну и пусть! Хочу попробовать сам. А вдруг нам вдвоем повезет? Вы хорошо знаете лес… Во всяком случае, я больше не могу покушаться на свою жизнь, как сделал это по приезде. Предпочитаю потерять ее при попытке вырваться на свободу.

— Согласен, малыш. Когда не цепляешься за жизнь, становишься сильнее. Но все это большой риск. Моя-то жизнь ничего не стоит, сделаю все, что захочешь, но твоя…

— Спасибо, я умею быть благодарным, вот увидите.

— Надо поразмыслить… Видишь ли, побег — грязное дело… Вот один пример из сотни. Этой истории уже полтора года. Бежали девять заключенных. Они готовились три месяца и ловко все провернули. Настоящие бандиты, не верили ни в Бога, ни в черта, прошли огонь и воду, закалились на тяжелых работах, привыкли к климату, обходились без пищи… Настоящие дикие звери! Три араба, три негра и трое белых. Однажды их занесли в список пропавших, и с тех пор никто о них ничего не слышал.

— Естественно!

— Ты не понимаешь. Первая забота беглецов, когда они попадают на свободу, в Английскую Гвиану, — дать знать в высшую французскую администрацию, чтобы там с ума посходили от бешенства. Извещают также товарищей. Один малый, моего роста, но однорукий, в Сен-Лоране его все знают, подрядился отправлять письма. Но они никак не дали о себе знать. Убежден, что все погибли в лесной чащобе в страшных мучениях. Девственный лес ужасен, малыш. — Майпури говорил взволнованно. — Беглецы в лесу не знают, ни откуда пришли, ни куда надо идти; еда кончается, животы подводит, и все начинают глазами каннибалов[106] смотреть на самого слабого. Когда он совсем сдаст, набрасываются, перерезают горло и пьют свежую кровь, раздирают мясо, грызут кости…

От этой картины Поля едва не вырвало.

— Такова правда, малыш, — жестко сказал Майпури. — Если бы ты знал, на что голод может толкнуть этих подонков! Я видел, как беглецы поедали друг друга, и, если бы делал так же, меня бы не поймали. Но я предпочел двойную цепь. Остальные на свободе, но какой ценой!

Подъем прервал беседу, которая, несмотря на ее мрачный характер, не изменила намерений Поля.

После выходного дня работы возобновились.

Трудно найти что-либо более тяжелое, нежели этот труд вьючных животных. Он просто несовместим с человеческим организмом. Одна ходьба под безжалостным экваториальным солнцем очень тяжела, она требует частых остановок, иначе не избежать смертельных случаев. Каторжники с их обгоревшей кожей, мокрые от пота, заливающего тело, едва прикрытое от солнца, ослабевшие от плохой и недостаточной пищи, выполняют работу, требующую громадных физических усилий. Каждый день в течение месяцев, лет, в течение всей жизни… Без какой-либо надежды!

В настоящее время Гвиана стала местом заключения для перемещенных лиц, осужденных более чем на восемь лет. Когда подонки, для которых Новая Каледония[107] была