«Надо потерпеть, максимум месяц», — успокаивал себя. Сабина и друзья его еще не успели навестить, даже писем не получал. Был там, среди докторов, один венгерец, дравшийся за республику в Испании: очкастый, сутулый и злой. С ним Кастэр болтал по-испански: сухо перечисляли названия рек и селений, запечатлевшихся в памяти. Однажды доктор неожиданно признался:

— Вы знаете, я не совсем понимаю ваше положение.

— То-есть? Вы разумеете мою болезнь?

— Нет, не болезнь, а вообще… Зачем вас здесь держат?

— Я получаю радий, — объяснил Боб.

— Вы не получаете радия, — возразил очкастый. — Мы это называем placibo treatment. Обреченных пациентов, чтобы поддержать их морально, мы усаживаем перед аппаратом и зажигаем простую лампу: не отказываемся лечить, значит, есть еще надежда. Психология. Вы тоже получаете placibo. Но зачем, вот тайна.

— Спасибо, доктор, спасибо, товарищ! — догадался Боб: Поркин, трусливая тварь, его тоже предал, как раньше Прайт и еще многие.

Надо убраться отсюда поскорее; но уйти будет, вероятно, не легко. Начальство, в лице вразумительного и мрачного джентльмена, сообщило Бобу, что госпиталь не тюрьма, больной может, разумеется, получить discharge; однако, родные в таком случае должны взять на себя формальное обязательство опекать Роберта Кастэра. Социальный отдел проверит их способность заботиться о больном, удовлетворить его насущнейшие потребности. Тогда он свободен: закон, порядок.

Боб с радостью согласился. Отправил телеграммы Сабине и Спарту, многократно звонил. Но бесплодно. Ни ответа, ни отклика. Девица, social worker, сухая, старая чиновница, приставала к нему с ворохом анкет, — помесь святой, Фрейда и Шерлока Холмса. И Кастэр понял: он в западне. Уходить надо по собственному почину. Начал оглядываться, примериваться, ища лазейку: как бежать, передать записку на волю, раздобыть одежду, деньги…

Пробраться на мост? Переплыть через реку: двести пятьдесят метров, сильное течение, и в какую сторону, — на восток или на запад? От любой случайности зависит успех: дважды ему не дадут бежать. Соорудить плот? Соседом Боба по койке был Джэк: ужасающая опухоль на все лицо, — перерождение тканей. Казалось, голову его сунули в торбу из кожи и мяса, — мешок свисал до груди. Джек не укладывался в привычные рамки: добрый он или злой, умный или глупый, блондин, брюнет, старый, человек или сумчатое животное, — не разберешь. Отвратительное, жалкое существо с предполагаемой бессмертною душой. Это он повадился нагло выслеживать Кастэра, — днем и ночью, — впрочем, даже иногда оказывая мелкие услуги: считался он в палате чем-то вроде старосты. При всяком удобном случае повторял: «Когда больной кончает самоубийством или убегает, ответственна сестра. Я здесь двадцать лет и никому не позволю обидеть нашу сестру», — такие замечания, в перемежку с кваканием, блеянием, ронял он в сторону Боба. У Джэка прорезался только один глаз и когда он, слегка отпяливая сумку кожи, поглядывал на Боба этим нечеловеческим оком, — мороз продирал по коже. «Хочешь, я тебя поцелую», — и смеялся, ржал. При еде, он рукою запихивал пищу куда-то глубоко в полость рта. «Когда-нибудь я тебя укушу вот этим самым ртом, ихи-хи».

Эта скотина обрела смысл жизни: впервые! Господа, поручившие Джэку сторожить Кастэра, очевидно, нуждаются в нем: лестно ведь. «У него появился стимул, теперь он счастлив и будет верным холопом, цепным псом, — решил Боб: — внимание, внимание».

Собственно, это помогло Бобу Кастэру, вдохнуло в него жажды победы, мести, злость, наконец! «Нет, гады, вы несомненно плохо меня знаете. Под Гуаделахарой я первый прыгнул с железнодорожного моста вниз на автомобильную дорогу и не разбился. Подождите, рано еще меня хоронить».

В палатах все еще соблюдалось отдаленное подобие жизни, с чинной сменой забот дня и ночи: сон, еда, уборка, обход врачей, отдых и прочее… Здоровые установили этот естественный порядок и больные, не рассуждая, подчинялись. Полумертвых заставляли принимать участие в условной игре и те не имели охоты и разума сопротивляться. На темных стенах висели плакаты военного времени. На одном, тонущий матрос, высунув руку из воды, гневно жаловался: «кто-то проболтался»… Второй уверял: «И у стен имеются уши»… Buy War Bonds… Вид этих плакатов вызывал у Боба Кастэра неудержимый смех. В обстановке госпиталя весь ход войны казался детской забавою, по сравнению с удачно опорожняющимся желудком. Во мраке, в одиночестве, повернувшись спиною к самому себе, человек умирал и это было серьезно.

По утрам, кроме очкастого доктора, являлись еще другие, поважнее. К одиннадцати часам приносили завтрак. Пациенты, в жару, в поту, в блевотине, пихали себе куски в рот, в пищевод, иногда прямо в желудок, через резиновую трубочку у пупка, стараясь через силу зарядиться, — протянуть подольше. Напившись кофе, Боб поспешно выбегал наружу, если погода позволяла. Там, у захарканной травки, на лавочках сидели старцы из дома призрения: мудрые паралитики, выгнутые дугой в разные стороны, с язвами и маниакальными ужимками. Они курили, поплевывали, старушки ссорились, — все изнывали от скуки. Когда, издалека, мелькали белые штанины врача, кто мог подниматься, полз, ковылял навстречу, чтобы успеть крикнуть: Hello, doc… все-таки развлечение.

Боб Кастэр медленно брел по тропинке; иногда к нему присоединялся очкастый. Шли у самой кромки набережной: внизу вода неслась мутная и бурная, причем не на юг, к морю, а на север! Военные корабли медленно плыли мимо, маленькие, коренастые буксиры тянули баржи-платформы, груженые теплушками. А на западном берегу высился, подобно отелю, модный госпиталь, где, следует полагать, все, — кроме боли и смерти, — образцово и добропорядочно.

— Почему вы не поступите туда? — спросил однажды Кастэр. — Ведь вам тоже противно здесь околачиваться.

— Там евреев не принимают, — объяснил очкастый.

— Впрочем, здесь у вас большое поле для научных экспериментов, — вежливо утешил его Боб.

— Научных экспериментов? — удивился тот. — Здесь доктор нужен только, чтобы засвидетельствовать смерть. Закон: to pronounce him dead… Когда меня зовут ночью к больному, я не думаю, как бороться за его жизнь: дать ли кислород, вспрыснуть адреналин, сделать переливание крови… Нет, он уже скончался и я должен официально признать его мертвым. Вы знаете, — оживился очкастый. — Когда Микель-Анджело расписал храм картиною Страшного Суда, то папа нашел соблазнительным это обилие голых тел и поручил другому художнику, вполне благонадежному, надеть штаны на всех интегральных нюдистов. Художник работал несколько лет и благополучно прикрыл их срам. Его прозвали «панталонщиком»; и когда он показывался на улице, мальчишки кричали: «Панталонщик идет, панталонщик»… Вот таким я себя чувствую, когда размеренно шагаю по острову из staff house к госпиталю. Я не доктор. Я Pronouncer of death, Pronouncer of death.

По вечерам на том берегу зажигались фонари, вдоль набережной бешено мчались автомобили, гуляли влюбленные парочки. «Там город, там город», — шептал Боб Кастэр, прильнув к дверному оконцу. Вспоминал Сабину, молодость, другой шум и огни… Хотелось немедленно прыгнуть, врезаться с обнаженною саблей в гущу жизни, погибнуть смертью храбрых или победить. Выполнить по совести не только свой долг, но и всех этих нищих, слабых, калек, обездоленных, сдавшихся, а теперь умирающих, бесславно, неудачников.

Боб Кастэр украдкою пробирался на террасу; в тысячный раз соображал: в каком месте благоразумнее нажать, ударить, прорвать окружение. Но в темноте за ним безмолвно следовал сторожевой пес, хитрый и назойливый Джэк.

Очкастый доктор отказался передать письмо Сабине. С растерянной улыбкою, не объясняя причин, уклонился.