— Изумительная работа, — восторженно провозгласил король Веренс. — Призраки только о вас и говорят. Тем более что мы, обретаясь в эфирных слоях, способны оценить все тонкости искусства подобного рода.

— Это очень любезно с твоей стороны, — кивнула нянюшка Ягг и повернулась к полчищу висящих в сторонке привидений, не удостоенных чести сесть за — ну или сквозь — кухонный стол. — А вы, дармоеды, что здесь забыли? А ну кыш к себе в амбар! У, окаянные! Дети могут остаться, — поспешно добавила она. — Бедные малыши…

— Мне кажется, они до сих пор не могут нарадоваться, что вырвались из замка, вот и лезут повсюду, — пояснил король.

Матушка Ветровоск сладко зевнула.

— Вот и славненько, — промолвила она. — А теперь надо бы найти мальчишку. Это наша следующая задача.

— Можем заняться этим сразу после обеда.

— Обеда?..

— Я тут курочку поджарила, — пожала плечами нянюшка. — Кроме того, ты устала. А поиски надо вести на свежую голову — кто знает, сколько мы его искать будем?

— Он в Анк-Морпорке, — махнула рукой матушка. — Попомни мое слово. Все дороги ведут туда. Оттуда и начнем. Когда речь идет о судьбе, можешь даже не метаться — езжай прямиком в Анк-Морпорк и жди человека там, он сам на тебя выйдет.

Нянюшка внезапно просияла.

— Слушай, а ведь наша Карен вышла за тамошнего трактирщика, — вскричала она. — И я все никак не могла собраться посмотреть на ихнего малыша. Нас там и накормят, и напоят, и спать уложат. И все задарма.

— Вообще-то, ехать туда вовсе не обязательно, — заметила матушка. — Главное, чтобы мальчишка сюда явился. Понимаешь, этот город… Настоящая клоака, засосет — не выберешься.

— Это же пять сотен миль! — воскликнула Маграт. — Тебя не будет целую вечность!

— У меня нет другого выхода, — пожал плечами Шут. — Герцог поручил мне важное задание. Я не могу подвести его, он мне верит.

— Ха! Его светлость небось желает укрепить ряды личной гвардии?

— Нет, об этом даже речи не было. Тут совсем другой вопрос…

Шут немного смутился. Он ввел герцога в мир слов. Но разве не предпочтительнее играть словами, чем упражняться в срубании голов? Может, таким образом удастся выгадать лишние часы, месяцы, годы? Наверное, в сложившихся обстоятельствах это наименьшее зло…

— Но ведь ты не обязан ехать! Ты ведь даже не хочешь этого!

— Одно другого не касается. Я принес клятву верности своему господину…

— Да, да, слышала. До последнего вздоха. Но ты же сам не веришь в то, что сейчас говоришь! Ты сам рассказывал мне о том, как люто ненавидишь Гильдию и свое ремесло!

— Верно. Но это ничего не меняет. Я дал слово — и должен его сдержать.

Маграт уже готова была впервые в жизни топнуть ножкой, но вовремя удержала себя от такого низкого поступка.

— И это когда мы только-только начали узнавать друг друга! — вскричала она. — Ты убогая, жалкая личность!

Глаза Шута превратились в узкие щелки.

— Жалкой личностью я стану как раз в том случае, если нарушу данное мною обещание, — сказал он. — Хотя я часто совершаю поступки, за которые потом мне приходится дорого платить. Поэтому — прости. Меня не будет недели две-три, не больше…

— О чем ты говоришь? Разве ты не понимаешь, что я прошу тебя не слушаться его?

— Повторяю, прости меня. Но, может, нам еще удастся увидеться до моего отъезда?

— Я буду мыть голову, — холодно процедила Маграт.

— Когда?

— Всегда!

Хьюл потер переносицу и устало покосился на листы закапанной воском бумаги.

Пьеса двигалась через пень-колоду.

Введя в сюжет неудачно падающий канделябр, Хьюл также выкроил место для негодяя в маске и переписал один из самых смешных участков текста, подкинув пару намеков на то, что главный герой родился в котомке. Только вот роли паяцев ему никак не давались. Каждый раз эти персонажи виделись ему по- новому. Сначала он решил, что шутников будет двое, как велит традиция, но теперь Хьюл все больше склонялся к тому, чтобы создать и прописать образ третьего. Но у этого персонажа тоже должны быть реплики — а здесь фантазия Хьюла полностью отказывала.

Перо, мерно скрипя, лавировало по последнему листу. Хьюл напряженно вспоминал реплики, которые явились ему во сне, — сколько в них было куража, ненаигранного задора!

Из уголка его рта протиснулся наружу язык. На лбу выступила испарина.

«Вот моя наука, куманек, — писал он. — С такой наукой будешь кататься по белу свету в богатой карете. Хотя вот тебе мой совет — не дожидайся, катись прямо сейчас. Если не желаешь прокатиться коляской, можешь катиться колбаской… Постой! Дай-ка мне карандаш. Или мелок…»

Хьюл перестал писать и в ужасе уставился на пассаж. На листе реплики выглядели чистейшей воды ахинеей, блудословием. Нет, нет, это совсем не то, что звучало на подмостках его сознания…

Он обмакнул перо в чернильницу и вновь прислушался к отзвукам, бродящим в его голове.

"Второй паяц. По рукам, хозяин.

Третий паяц (размахивая пузырем на палке). Кря-кря-кря ".

Хьюл отбросил лист. Это же смешно, уж он-то знает — галерка в его сне все животики надорвала. Только на листе смотрится все как-то не так. Не получается, чего-то недостает. А может, третий — лишний? Как ни крути, а двое — это идеальное число: один — толстый, рыжий, другой — тощий и белесый. «Ну и заварил же ты кашу, Стенли! Рассыпчатая, ядреная, пальчики оближешь!» Хьюл хохотал до колик, а коллеги по театру изумленно таращили на него глаза. Однако во сне сцена была уморительной.

Он положил перо на стол и протер глаза. Дело двигалось к полуночи, а богатый жизненный опыт развил у него привычку расходовать свечи бережливо, хотя, если разобраться, нынче актеры могли позволить себе свечей столько, что хватило бы осветить все отхожие места Анк-Морпорка — как бы там ни жался Витоллер.

По городу прокатилось гнусавое пение гонгов; ночная стража возвещала, что в Анк-Морпорке полночь и в городе, кто бы что ни говорил, все в порядке. Некоторые стражники даже успевали довести тираду до конца, прежде чем руки злоумышленников сдавливали им глотки.

Хьюл распахнул ставни и устремил взгляд на ночной Анк-Морпорк.

Взирая на Анк-Морпорк в это время года, трудно не удержаться от восклицания, что город-де предстает во всем своем неповторимом великолепии. Хотя это прозвучало бы двусмысленно. Скорее он представал во всей своей великолепной неповторимости.

Река Анк, успешно справляясь с ролью общеконтинентальной клоаки, еще на дальних подступах к городу превращалась в нечто широкое и тлетворное. На выходе же из Анк-Морпорка она не столько текла, сколько выделялась. Дно реки, служившее в течение долгих веков складом всевозможных отбросов, поднялось на такую высь, что в некоторых местах буквально нависало над низенькими равнинными землями, и каждую весну, после таяния снегов, регулярно затопляло морпоркскую половину двуединого города (если можно применить глагол «затоплять» к жижеобразной массе, которую спокойно вычерпывают сетью). Естественно, системы водоочистки и водостока с подобным зажижением не справлялись, а следовательно, канализация в городе так и не прижилась — лишь изредка встречалась кое-где, как вымирающее ископаемое. Впрочем, анк-морпоркцы с легкостью справлялись с весенними пожижками: любой гражданин всегда хранил у себя в сарае плоскодонную шаланду с багром и время от времени надстраивал на своем доме очередной этаж.

И все без исключения считали, что воздух в Анк-Морпорке чистый, как нигде. Ни один микроб не мог здесь и двух минут протянуть.