что дар этот никак не сможет украсить его подданного, которому вменяется в обязанность производить регулярные замахи киркой и не забывать о необходимости опускать орудие. Все закончилось тем, что Хьюл получил весьма скромных размеров узелок с золотыми монетами, самые прочувствованные напутствия соплеменников и решительные заверения в недопустимости их встречи в будущем.

Случилось так, что странствующие комедианты Витоллера давали представление в городке, где поселился гном, и последний, ухитрившись выкроить из скудных средств медяк, побывал на «Долине Драконов». Он отсидел спектакль не шелохнувшись и ни разу не поменявшись в лице, вернулся к себе домой, а рано утром уже стучался в дверь Витоллера с первым наброском «Короля-под-Горой». Вещь, по правде говоря, получилась рыхловатая, однако Витоллеру хватило проницательности, чтобы разглядеть за вихрастой твердолобостью творческую стихию, способную в будущем повергнуть мир в трепет. И спустя несколько дней, когда странствующие комедианты снова отправились в путь, Хьюл трусил в хвосте кавалькады.

Частички сырого вдохновения способны проникнуть в самые дальние уголки вселенной. Рано или поздно одна из них неизбежно должна стукнуться о какое-то чувствительное темечко, под которым впоследствии родятся концепции ДНК, форма сонаты для флейты или способ износа нитей накала в лампочках в два раза быстрее. Но большинство частиц пролетают мимо, и большинство смертных умирают, так ни разу и не почувствовав их удар.

Но есть смертные, которым везет еще меньше. Таким смертным достаются все частички до единой.

К этим смертным относился и Хьюл. Вдохновения, пленявшего его разум, хватило бы, чтобы обеспечить с лихвой целую эпоху сценического искусства, несмотря на то что его крошечный шишковатый череп едва ли был предназначен эволюцией для чего-то большего, чем отражение ударов увесистой дубинки.

Хьюл пососал кончик гусиного пера, обвел кротким, застенчивым взглядом лагерь. За ним никто не следил. И Хьюл, осторожно сняв верхние листы «Редких свойств магии», склонился над толстенной пачкой еще не исписанной бумаги.

То был не очередной халтурный выкидыш. Каждая страничка была щедро полита потом автора. Слова, корчась и извиваясь, процеживались сквозь узоры клякс, паутинки исправлений и стаи разнокрылых галочек, несших на спинках вкрапления в текст. Хьюл некоторое время посидел над чистым листом, воскрешая в себе мир, который частью состоял из него самого, частью — из листочка бумаги, а также тех яростных и нежных восклицаний, что заполняли его сновидения.

И обмакнул перо.

Освободившись от не слишком тягостных оков гномьей бдительности, юный Томджон откинул крышку сундука с бутафорией и, со свойственной малышам дотошной обстоятельностью, принялся разворачивать одну за другой короны.

Гном, высунув кончик языка, лавировал пером между чернильными рифами листа: он уже знал, как поступить с нареченными друг другу судьбой возлюбленными, куда втиснуть сценку с веселыми могильщиками и где лучше отверзнуть уста горбатому королю. Правда, еще предстояло разобраться с кошками, роликовыми коньками и…

Странный звук заставил его поднять глаза.

— Охолони, малый, — буркнул он. — Выбирай себе вещи по размеру. Положи ее на место.

* * *

Диск потихоньку плыл в зиму.

Зимний пейзаж в Овцепиках при всем желании невозможно описать как очарованную страну с завороженными морозом деревьями, каждая веточка которых присыпана ломкой ледяной пудрой.

Зима в Овцепиках не церемонится — она олицетворяет собой врата в доисторический холод, что царил еще до сотворения мира, и выражается в нескольких ярдах снежного покрова, который превращает окрестные леса в тенистый, зеленоватого отлива лабиринт, надежно подбитый сугробами. Зима также приносит ленивые ветры, которым невдомек, зачем огибать человеческие тела, когда можно пройти прямо сквозь них. Вот почему представление о зиме как о красивейшем времени года было в высшей степени чуждо сознанию овцепикцев, которые понятие «снег» обозначали восемнадцатью различными словами<К сожалению, ни одно из этих слов не имеет печатных эквивалентов >.

Призрак короля Веренса, голодный и неприкаянный, слонялся вдоль стен родного замка, вглядывался в дорогие сердцу леса и выжидал.

Ибо зима была полна знамений. Ночами на окованном стужей небосводе то и дело полыхали кометы; днем над землей тяжело перебирали щупальцами диковинного вида иногда китообразные, иногда драконоподобные исполинские тучи. В Захребетье кошка принесла двухголового котенка — хотя к этому, принимая во внимание доказанность положения папаши Грибо как единственного предка по мужской линии всех представителей кошачьего рода за последние тридцать поколений его истории, вряд ли стоило относиться серьезно.

Так или иначе, в Дурном Заде снес яйцо один петушок, вследствие чего бедолага вынужден был выносить потом расспросы личного характера и самого язвительного свойства. В Ланкре один горожанин клялся и божился, что лично знаком с другим горожанином, наблюдавшим воочию, как передвигается на собственных корнях дерево. А однажды выпал свирепый град из мороженых креветок. В небе постоянно появлялось какое-то непонятное мерцание. Гуси начали ходить задом наперед. И над всем этим нависали гигантские завесы холодного огня, называемого «центральное сияние», чьи хладные блестки выкладывали на полночных снегах многоцветную мозаику.

Во всех этих явлениях ничего неординарного, конечно, не было. Овцепики, устроившись аккурат поперек магического поля Диска, подобно железному бруску, нечаянно оброненному на колею подземки, были настолько пропитаны парами магии, что периодически вынуждены были разряжаться в окружающее пространство. И потому местные жители, когда им случалось проснуться посреди ночи, бормотали лишь: «Вот холера, опять знамения к нам заладили!», — переворачивались на другой бок и снова засыпали.

Пришла Ночь Всех Пустых, вписав в хроники окончание года. И тут с обезоруживающей внезапностью привычный ход вещей дал осечку.

Небеса вдруг расчистились, снег по глубине и скрипучести стал вполне сопоставим с сахарной глазурью.

Замерзшие леса были окутаны покоем и отдавали уютным запашком жести. С неба же если что-то изредка и падало, то только свежие, пушистые снежинки.

Странник, пройдя по торфяной пустоши от Овцепик до самого Ланкра, мог так ни разу и не увидеть в болотах бродячие огоньки, не испытать удовольствие встречи с безглавой собакой или деревом-скитальцем, не узреть промелькнувшую комету или призрачную карету. Такого странника приходилось отводить в ближайшую таверну и впрыскивать ему местного пойла, чтобы нервишки у него хоть немного да расшалились.

Стоицизм овцепикцев, ставший следствием многолетнего противостояния буйству магических стихий, вынужден был капитулировать перед лицом столь внезапных перемен. Как будто шум, к которому вы уже привыкли, вдруг утих.

Спрятавшись от лютой стужи под грудой стеганых одеял, матушка Ветровоск тоже услышала это. Предполагается, в силу традиций, что Ночь Всех Пустых, страшдество, является в течение всего долгого года на Диске единственной ночью, когда ведьмы не покидают своих домов, поэтому матушка, следуя традиции, раньше обычного улеглась в постель, взяв к себе в компанию корзинку с яблоками и каменную грелку. Внезапно что-то вывело ее из дремы.

Обычный человек в схожих обстоятельствах начал бы крадучись спускаться к входной двери, не забыв прихватить с собой кочергу. Матушка же обхватила руками колени и снарядила в поход собственные мысли.

В доме было пусто. Матушка прощупывала крошечные, юркие умишки домовых мышек, неотесанные черепа козочек, что коротали ночные часы в своем праздном метеоризме. Сова, вылетев на промысел и нырнув за гребень крыши, пронеслась комком хищной остервенелости.

Удвоив усилия, матушка услышала стрекот насекомых, засевших в соломенной кровле, и шебуршащего в поленнице древесного жучка. Ничего интригующего.

Матушка свернулась калачиком и продолжила изыскания в окрестных лесах. Там царила полнейшая