того…
— Что? — Я наклонился вперед: память была установлена на «запись».
— У мужчин нет желания иметь их.
Я прислонился к стене. Всеобщее бесплодие, мужская импотенция, наступившие вслед за необычным явлением природы. Неужели это было бродячее радиоактивное облако, проникшее через их разреженную атмосферу бог знает откуда? И произошло это задолго до того, как Скипарелли увидел на Марсе каналы, мифические, как мой дракон, задолго до того, как эти каналы вызвали правильные догадки, основанные на неверных данных. И уже тогда Бракса жила, танцевала, проклятая во чреве, и другой слепой Мильтон уже написал о рае, тоже утерянном?
Я достал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить с собой пепельницу. На Марсе никогда не было ни табака, ни алкоголя. Я видел в Индии аскетов, так вот — они были Дионисами по сравнению с марсианами.
— Что это за огненная трубочка?
— Сигарета. Хочешь попробовать?
— Да, пожалуй.
Она села рядом, и я прикурил для нее сигарету.
— Щиплет в носу.
— Да, но ты вдохни поглубже, задержи дыхание, а потом выдохни.
Прошло несколько секунд, м раздался ее тихий вдох, пауза. Потом:
— Она священная?
— Пожалуй, никотин — это эрзац божественности.
Она опять затихла.
— Только, пожалуйста, не проси меня переводить, что такое «эрзац».
— Нет-нет. Я иногда испытываю такое состояние, когда танцую.
— Это скоро пройдет.
— А теперь прочитайте мне свое стихотворение.
Мне пришла в голову идея.
— Подожди-ка, у меня есть кое-что получше.
Я встал и, порывшись в своих записях, вернулся, сев рядом с Браксой.
— Здесь первые три главы книги Экклезиаста, — объяснил я. — Она очень похожа на ваши священные тексты.
Когда я прочел всего одиннадцать строк, она воскликнула:
— Не надо! Лучше прочитайте что-нибудь свое!
Я замолчал и бросил блокнот на стол. Она вся дрожала, но это была ее дрожь от сдерживаемых рыданий. Сигарету она держала неуклюже, как карандаш. Я обнял ее за плечи.
— Это так печально, — сказала она.
Я порылся в памяти, стараясь вспомнить что-нибудь светлое, яркое, вроде рождественской игрушки. Я стал экспромтом переводить с немецкого на марсианский стихотворение об испанской танцовщице. Мне казалось, что это понравилось Браксе, и не ошибся.
— О-о, — снова произнесла она. — Так это вы написали?
— Нет, это написано поэтом, более талантливым, чем я.
— Нет-нет, то создано вами.
— Это написано человеком по имени Рильке.
— Но вы переводили это на мой язык. Зажгите еще одну спичку, чтобы я увидела, как она танцует.
Я зажег.
— Огонь вечности, — задумчиво прошептала Бракса, — и она затоптала его «маленькими крепкими ножками». Хотела бы я так танцевать.
— Ты танцуешь лучше любой цыганки, — засмеялся я, гася спинку.
— Нет. Так я не смогла бы.
Я взял из ее рук потухшую сигарету и положил рядом со своей.
— Хотите, чтобы я танцевала для вас?
— Нет, иди в постель.
Она улыбнулась и, прежде чем я успел сообразить, что к чему, расстегнула красную пряжку на плече. Одежда упала. Я сглотнул.
— Хорошо, — сказал она.
Я поцеловал ее, а дуновение воздуха от упавшей одежды загасило лампу.
Дни были подобны листьям у Шелли: желтые, красные, коричневые, — бешено кружащиеся яркими клубками в порывах западного ветра. Они мелькали мимо меня кадрами микрофильмов. Почти все книги были скопированы. Не один год пройдет, пока ученые разберутся в них, оценят их по достоинству. Весь Марс лежал в ящике моего стола. Экклезиаст, к которому я много раз возвращался, был почти готов заговорить на Священном языке.
Я писал стихи, которых стеснялся бы раньше, тихонечко насвистывал, если гулял в храме, а по вечерам мы с Браксой гуляли в дюнах или в горах. Иногда она танцевала для меня, а я читал ей что-нибудь длинное, написанное гекзаметром. Она по-прежнему считала, что Рильке — это я, да я и сам в это почти поверил. Это я жил в замке Дуино и писал «Дуинские элегии».
Нет! Никогда не пытайтесь прочесть грядущее по лепесткам роз! Вдыхайте их аромат (апчхи! Кейн), и срывайте их, и наслаждайтесь ими. Ловите каждое мгновение, живите им, держитесь за него покрепче, но… не спрашивайте у розы о судьбе. Лепестки опадают так быстро, а цветы…
И никто не обращал на нас внимания.
Лаура и Бракса. В них есть что-то общее, но больше различий. Та была высокая, невозмутимая, светловолосая (ненавижу блондинок). Отец вывернул мою душу наизнанку, как карман, и я думал, что она сможет заполнить меня. Но тот долговязый безвольный рифмоплет с бородкой и собачьей преданностью в глазах подходил только для ее вечеринок. И на этом все кончилось.
Как проклятый, я корпел над работой в храме, и за это. Маллан благословил меня.
А западный ветер проносился мимо, и что-то надвигалось. Наступали последние дни.
И пришел день, и я не увидел Браксы. Потом ночь.
Прошел второй день и третий…
Я чуть было не сошел с ума. До сих пор я не сознавал, как мы близки, как она важна для меня. С тупой уверенностью в ее постоянном присутствии я не говорил с ней о будущем. Я искал ее. Мне не хотелось никого расспрашивать, но выхода не было.
— Где она, М’Квайе? Где Бракса?
— Ушла.
— Куда?
— Не знаю.
Я смотрел в ее дьявольские глаза, и проклятья готовы были сорваться с моих губ.
— Я должен знать.
Она смотрела сквозь меня.
— Бракса покинула вас. Вероятно, ушла в горы или в пустыню. Это не имеет никакого значения. Конец танца близок. Скоро храм опустеет.
