люди опять забурчали, что меня следует побить камнями. Авигея исчезла, Ахиноама тоже. Сердце мое было разбито. Собственные мои солдаты собирались убить меня. Я вопросил Бога и получил совет преследовать полчище, напавшее с юга и уведшее с собой всех женщин наших.
— Преследуй, — ответил Бог, — и догонишь, и наверняка все отнимешь.
И мы действительно все у них отняли. Авигея, Ахиноама и я обнялись. Так приятно было снова держать их в руках. А через три дня после нашего возвращения в Секелаг до нас дошла весть о разгроме израильской армии в битве на Гелвуе и о смерти Саула и трех его сыновей. Впечатление, которое произвели на меня эти новости, было огромно. В зависимости от того, какому отчету вы предпочитаете верить, Саул, сильно израненный лучниками и неспособный двигаться дальше, то ли пал на меч свой, чтобы лишить себя жизни, то ли упросил шедшего мимо амаликитянина милости ради прикончить его, дабы ему избегнуть мучений и позора, ожидающих его, если он попадется филистимлянам в руки живым. Для меня это особой разницы не составляло, поскольку венец с головы его и браслет с руки были уже у меня. Не знаю, правду ли говорил амаликитянин, принесший мне их, или врал, да и не особо стремился узнать.
— Подойди и убей его, — приказал я одному из моих людей, и он принялся бить юнца и бил, пока тот не умер.
Я вовсе не желал, чтобы кто-то из окружавших меня проникся идеей, будто на царя можно поднять руку по какой угодно причине, и в особенности если царь этот — я. А дело, похоже, шло к тому, что я стану царем. Больше-то все равно никого не осталось.
Тем временем я, разумеется, скорбел о Сауле и Ионафане. И сочинил мою знаменитейшую элегию, в которой оплакал их смерть. Кроме того, я повелел филистимлянам научить сынов Израиля обращению с луком. Я испытывал истинное вдохновение, когда писал:
Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! как пали сильные!
Не рассказывайте в Гефе, не возвещайте на улицах Аскалона, чтобы не радовались дочери Филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных.
Горы Гелвуйские! да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами, ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы не был он помазан елеем.
Без крови раненых, без тука сильных лук Ионафана не возвращался назад, и меч Саула не возвращался даром.
Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей, не разлучились и в смерти своей; быстрее орлов, сильнее львов они были.
Дочери Израильские! плачьте о Сауле, который одевал вас в багряницу с украшениями и доставлял на одежды ваши золотые уборы.
Как пали сильные на брани! Сражен Ионафан на высотах твоих.
Скорблю о тебе, брат мой Ионафан; ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской.
Видите? Я называю его братом, не так ли?
Как пали сильные, погибло оружие бранное!
Ну, и что во всем этом такого уж дурного, если не считать места насчет меча Саулова, который «не возвращался даром»? Что здесь такого неправильного? Что еще следовало мне о нем сказать? Последняя гнусь разве способна отыскать в этих платонических восхвалениях Ионафана хотя бы тень какой угодно аллюзии на предосудительную любовь, которая и сама не смеет произнести названия своего.
Творческий акт в который раз произвел на меня благотворное действие, ибо, закончив писать, я обнаружил, что избавился и от горя, и от сострадания, и от страха. Моя прекрасная, моя знаменитая элегия обернулась катарсисом. Должен признаться, ее написание вскоре поглотило меня в мере гораздо большей, нежели мысли о смерти Саула и его сыновей или о полной победе филистимлян. Так уж устроена поэзия. Срок моего траура истек, как только я закончил элегию, и, будучи разумным реалистом, я проанализировал свое положение и обнаружил, что смерть Саула определенно его облегчила.
Передо мной лежал абсолютно ясный, лишенный препятствий путь. Детей мужеска пола Саул не оставил, если не считать незаконнорожденного Ишваала, а одно его хананейское имя может многое сказать вам о том, с каким пренебрежением сам Саул относился к этому побочному продукту происшедшего в давние времена случайного перепиха в придорожной канаве. Между тем я приходился Саулу зятем. И хотя дочери Саула при мне в то время не было, она все равно оставалась моей женой. Один только муж имеет право объявить супружество не имеющим более силы, да и то лишь зачитав собственноручно написанное им письмо о разводе. Кроме прочего, моя армия из шестисот бойцов была единственной дееспособной военной силой, уцелевшей в земле евреев. Кто мог меня остановить? Я позаимствовал у Авиафара священный ефод, чтобы еще раз побеседовать с Богом по душам.
— Идти ли мне в какой-либо из городов Иудиных? — спросил я у Бога. Пульс мой участился. До сих пор я от Него ни единого «нет» не слышал.
И Господь, благослови Его Бог, ответил:
— Иди.
На что я спросил:
— Куда идти?
И Он сказал:
— В Хеврон.
Стало быть, Его благословение я получил. Однако для надежности я решил провести двойную проверку и обратился к высшей власти иного рода.
— Идти ли мне в Хеврон, чтобы стать царем? — вопросил я у вождей филистимских.
И они ответили мне:
— Да за ради Бога.
Они полагали, что им это будет на руку. Мысль создать в Иудее, лежащей между ними и Израилем, буферное государство, во главе которого встанет человек вроде меня, готовый и впредь оставаться их вассалом, показалась филистимлянам превосходной. Я не стал распространяться о том, что у меня имеются мысли поинтересней. А после с севера явились гонцы и принесли сообщение, которое меня ошеломило: Ишваал, единственный уцелевший сын Саула, переменил имя свое и зовется теперь Иевосфеем.
— Ах он сучонок! — взорвался я.
Авенир же, удравший с Гелвуи живым, стакнулся с ним и пропихивает его в цари. И я понял, что нас ожидает еще одна затяжная гражданская война.
9
