Саулом.

На что Саул ответил:

— Ты должен умереть.

— Останься у меня, не бойся, — поспешил я успокоить молодого Авиафара, походившего на привидение и трясшегося от испуга, — ибо кто будет искать твоей души, будет искать и моей души. Ты будешь у меня под защитой. Я буду врагом врагов твоих и противником противников твоих.

Я сдержал это обещание и намерен постараться, чтобы после того, как я помру, с моим старым другом ничего дурного не содеялось. С Адонией на этот счет проблем не предвидится, поскольку Авиафар, как всегда наивный и ортодоксальный, помогает Адонии и одобряет его идею устроить большой званый завтрак на холме. А вот насчет Вирсавии с Соломоном я сомневаюсь.

— Будь милосердна, — внушаю я первой, — к тем, кто, подобно Авиафару, стар и в летах преклонных. Когда-нибудь и ты тоже состаришься.

— Авиафару? — неопределенно отзывается моя белокурая Вирсавия, пропуская внушение мимо ушей, украшенных золотыми колечками серег, одной из которых она соблазнительно поигрывает.

С Соломоном разговаривать труднее, потому что Соломон притворяться не умеет.

— Шлёма, пожалуйста, отнесись сколь можешь внимательнее к тому, что я тебе сейчас скажу. Меня очень заботит участь моего священника Авиафара. — Тут мне приходится с неудовольствием приостановиться. Мой царственный сын старательно заносит на глиняную табличку даже эти мои вступительные слова. — Когда я умру и меня похоронят…

— Да будешь ты жить во веки веков, — вставляет Соломон.

— …царство мое, вероятно, перейдет к брату твоему Адонии.

— Он брат мне лишь наполовину, — педантично напоминает Соломон.

— И если нечто непредвиденное постигнет Адонию, помешав ему стать царем…

— Да? — навострив уши, говорит Соломон.

— …я хочу, чтобы ты слово в слово исполнил то, что я сейчас скажу тебе об Авиафаре.

— А что может постигнуть Адонию, помешав ему стать царем?

— Мы говорим с тобой об Авиафаре, — обрываю я Соломона. Тут меня снова отвлекает его возня со стилом. — Соломон, ответь мне на вопрос, который давно не дает мне покоя. Почему ты все еще пишешь на глине, когда чуть ли не все вокруг перешли на папирус?

— Я думаю, это оттого, что я поумнел, — с некоторым тщеславием сообщает он.

— Что же тут умного?

— Папирус в нашем влажном климате гниет, да и чернила расплываются.

Может, и поумнел. Я грустно киваю.

— Я тоже начинаю тревожиться о моих свитках, — признаюсь я. — Рано или поздно они рассыплются в прах, и никто уже не сможет прочесть обо мне ни слова. Жаль, что я не запечатлел слова мои в глине.

— Я запечатлеваю слова твои в глине.

— Я имею в виду все мои слова, даже те, с которыми я обращался к другим людям, и в особенности те, что я написал. Мои притчи, псалмы и другие песни.

— А ты сложи свои свитки в пещере Ен-Гадди, что у Мертвого моря, — говорит Соломон с уверенностью, которая граничит с нахальством.

— Это еще что за вздор? — вскидываюсь я.

— Если ты хочешь их сохранить. Это поможет.

— Ну да?

— Там они уцелеют.

— А ну тебя.

— Нет, серьезно, — настаивает Соломон.

— Ладно, не будем спорить.

— Воздух на Мертвом море сухой, — продолжает Соломон, — так что свитки твои, если хранить их в пещере Ен-Гадди, протянут долгие годы.

— Да кончай ты чушь-то пороть, — осаживаю я его, чувствуя, что с меня уже хватит. — Как может бумага протянуть многие годы? Я говорил с тобой про…

— Авиафара, — в виде напоминания зачитывает он с таблички.

— Он был мне другом всю мою жизнь. — Я уже злюсь на себя, что позволил Соломону попусту тратить мое время. — В горе и в радости. Мне необходима уверенность в том, что с ним ничего не случится. Что бы ни произошло после того, как я испущу дух, и ты, и кто угодно другой должны будете почитать Авиафара неповинным во всех делах моих. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Соломон серьезно кивает с выражением человека, чрезвычайно озабоченного ответственностью за выполнение дела, которое я ему доверяю.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду.

— И что же я имею в виду?

— Ты не хочешь, чтобы я отпустил седины его мирно в преисподнюю, правильно? — И для проверки он заглядывает в свою писанину.

Ой-вэй, безмолвно стенаю я, но однако ж заставляю себя сделать глубокий вдох.

— Нет-нет-нет-нет и нет! — чуть ли не кричу я. — Ты идиот или что? Хоть что-нибудь ты толком уразуметь способен?

Соломона эта моя вспышка оставляет совершенно спокойным.

— Ты ведь хочешь, чтобы я убил его, так?

— Нет, Шлёма, — со вздохом поправляю я его. — Я не хочу, чтобы ты его убивал. Чувствуешь разницу? Ты знаешь, что означает слово «неповинный»?

— Нет.

— Нет? — Течение моих мыслей утыкается, так сказать, в запруду. — Ты не знаешь, что означает «неповинный»?

— Не знаю, — говорит Соломон.

— А догадаться можешь?

— Это какие-то такие седины? — догадывается он.

— Ах, мать твою. Да нет же, Соломон. Слушай, ты вполне уверен, что ты — плоть плоти моей и кость кости моей? Меня, например, убедить в этом будет трудновато.

— Я не понимаю, что это значит, — отвечает он.

— Как по-твоему, яблоко далеко от яблони падает?

— И что это значит, я тоже не понимаю.

— Твоя мать уверяет, будто ты часто повторяешь эти слова.

— Так я же их от тебя услышал.

— Я никогда ничего подобного не говорил, пока не услышал эту фразу от тебя.

— Надо будет проверить по табличкам.

— Так давай проверь как следует, — внушаю я ему, — потому что ты перепутал сказанное мною об Авиафаре со сказанным об Иоаве и Семее.

— Семее? — Он смотрит на меня бессмысленным взглядом.

— Ты уже забыл про Семея? — Я оскорблен и разгневан. — Разве я не говорил тебе о Семее?

И я с испугом вижу, что он качает головой.

— Неужели ты действительно ничего не знаешь о Семее? Не может быть! О том, как он поносил меня и швырял в меня грязью, когда я бежал из Иерусалима, и как валялся в грязи у ног моих, когда я вернулся с победой, подавив мятеж Авессалома? Ты никогда не слышал о Семее, о том, как гнусно он со мной поступил? Да я же наверняка тебе про него рассказывал. Я просто уверен в этом. Черт подери, да что с тобой такое творится?

— Пожалуйста, расскажи еще раз, — навострив стило, просит меня сын.

— Поройся в своих табличках, — резко отвечаю я.

— У меня столько табличек, что в них уже ничего не отыщешь.